Дикая кровь - [57]

— Человек состоит из восьми частей, — оказала бабка, держась рукой за поясницу и потряхивая растрепанными космами. — Сердце у него от камени, тело от земли, кости от облак, жилы от мглы, кровь от черного моря, теплота от пламени, очи от солнца и душа от духа. И ежели напустить порчу хоть на одну часть, человек почнет беситься и кошкою мяукать. Твой-то никак бесится?

— Вроде и нет. Задумчив он, сумрачен.

— Ежли кому навредить хочешь, сыпь мелкий песок на след, а лучше того помет от летучей мыши, — бабка стала что-то искать в туесах и кружках.

— Мне бы порчу из него выгнать, озабоченно протянула Феклуша.

— Эх, матушка, в таком разе ты к знахарю иди, к Нефеду, он порчу изгоняет, а я только напускаю, на том и стою, — прохрипела бабка, выпроваживая женку.

Дед Нефед, крупный, с лысиной во всю голову, с тоненьким — того и гляди порвется — птичьим голоском, послушал, что скажет женка, важно прошелся по избе и опять к ней:

— Так и быть, дам я тебе снадобье от сглаза и порчи. Но про то слова не говори никому. Распарь травку, что дам тебе, да в парное молоко и пой его каждый день. И тогда станешь ты ему в завлекательных снах являться. Зелье, оно и есть приворотное.

Феклуша отблагодарила Нефеда рублем, сунула пучок сухой, ломкой травы в вырез кумачного сарафана и торопливо, чуть ли не бегом, подалась домой. В тот же вечер распарила снадобье в печи и, как советовал знахарь, тайком угостила Куземку. Ковш парного молока опрокинул он единым махом, вытер рукавом русую бороду и усы:

— Пригоже. Ровно баданом пахнет.

— Знать, коровушки травку такую ели, — Феклуша спрятала свои голубые кроткие глаза.

— Пригоже, — повторил Куземко.

У него в подклете в ту заветную ночь она пробыла аж до вторых петухов, понатешилась с Куземкой вдоволь, а потом ей не спалось, пала на колени и долго, истово молилась перед иконой Божьей матери, чтобы излечился он от недуга. Когда ж рассвело, опрометью кинулась к оконцу, чтоб не прозевать, как он станет запрягать коня. А слюда в оконце закуржавела, пришлось греть ее дыханием да тереть ладошкой.

Куземко вышел во двор на едва проклюнувшейся блеклой утренней зорьке. Постоял у колодца в нерешительности, что-то соображая, потянулся и, звонко поскрипывая снежком, заспешил под навес за сбруей. Феклуша проворно накинула шубу — и, виляя полными бедрами, на крыльцо.

— Что снилось-виделось добру молодцу? — игриво спросила она, заранее радуясь удаче. — Ай все позабыл?

— Каки уж тут сны! — досадливо сказал он.

Феклуша сообразила, что он сегодня в обиде на нее — не выспался. И то сказать, спал ли мужик пару часов. Твердо решила не ходить к нему на этой неделе, пусть опочивает вволю.

И уже назавтра Куземко рассказал ей свой удивительный сон. Будто взошел он на большой белый струг, чтобы плыть неведомо куда, но на струге нет ни гребцов, ни кормчего. Ходит Куземко по стругу, в руках гудок поет, а за ним вроде бы ряженые приплясывают. И говорит он им: садитесь на весла и поплывем. А они качают головами — не хотят садиться. Тогда он хватает палку и — хрясь по голове одного да другого. И тут струг накренился и начал тонуть, вода валом хлынула на палубу. Куземко вскрикнул, кувыркнулся и сразу оказался будто бы на облаке. И вышло как-то, что ряженые уже не ряженые, а босые черти.

— Страшный сон, — Феклуша испуганно всплеснула белыми руками. — Верно, уплывешь ты от меня, ягодка сладка.

На другую ночь в долгом приятном сне Куземко видел своего покойного тятьку. Учил его тятька паровое поле боронить, а полю тому чистому ни конца ни края, земля жирна и черным-черна, словно сажа. Потом вместе они сеяли крупную, как горох, ярицу, а у тятьки было большое лубяное лукошко, такое большое, словно маковка на Спасской церкви.

— Кто-то зло посеет между нами, — понимающе рассудила Феклуша.

В остроге пешие казаки учились рукопашному бою. С двухсаженными, острыми, как кинжал, рогатинами, с бердышами они свирепо бросались на высокую острожную стену. А на той стене ловкие стрельцы неошкуренными березовыми жердями отбивали нападение. Под страшными ударами гнулись, скрипели и ломались тонкие древка копий, гулко гудели шлемы. В сухом морозном воздухе стоял неистовый рев, словно это бились исходящие яростью быки.

На громовой шум отовсюду сбежался любопытный народ. Разом опустел торг, а потом обезлюдели и улицы, и дворы посада. Степенные старики, жадные до представлений лукавые женки, резвые казачата тоже прыгали и горланили во всю мочь, давая дельные и бездельные советы, восторгаясь показной, скорее скоморошьей, чем воинской, удалью стрельцов, высмеивая нерасторопных:

— Цепляй его и тащи!

— Эк его в рожу! Как в ворота заехал!

С крыльца, над которым задорно плескалось осинового цвета с желтой опушкой и образом Спаса шелковое знамя пеших казаков, за боем пристально следил Михайло Скрябин, в панцире до коленей, в высоком посеребренном шлеме. Он то и дело покрикивал вниз:

— Гузно-то подбери, гузно! Да ты ужо не страшись его, лезь! Фу ты!

Казаки, услышав зычный голос воеводы, изо всех сил усердствовали, воодушевлялись. И вот одного в отчаянной суматохе так хряпнули березовой жердью по голове, что жердь переломилась и кругом пошел бедняга, дважды перевернулся, плашмя пал на землю — и готов. Приметил это Родион, отбросил рогатину в сторону, подскочил к убитому. Заглянул в мертвые глаза и остановил смертную сечу: