Дикая кровь - [152]

— Ты сказал правду, — никак не называя отца, согласился Ивашко.

— Дошел ли до воеводы слух об Алтын-хане? Если дошел, то воеводе известно, что сделал Сенге-тайша со своим врагом.

Ивашко качнул головой.

— На реку Сизую Сенге-тайша присылал более ста тысяч воинов, — говорил Айкан. — А красноярцы не наберут и полтысячи. Как жить будете?

— Помиримся с киргизами и станем вместе побивать джунгар.

Айкан грустно усмехнулся. Киргизы теперь никогда не подружатся с русскими. Разгром на Иштыюле Иренек не забудет и не простит — он злопамятен, к несчастью.

— Скажи, Ивашко, зачем воевода тебя послал говорить со мной? Ведь ты же изменник. Или не на тебя объявил Герасим государево дело?..

Ивашко подивился осведомленности киргизов. Они все знали о ссоре Ивашки с воеводой. Им не было известно лишь то, что воевода на Красном Яру сменился, но это ведь произошло несколько дней назад.

— Они не доверяют тебе, — кивнув на острог, продолжал Айкан. — Духи да не позволят мне увидеть мой улус и мой скот, если это не так.

— То наша печаль, — холодно ответил Ивашко, и ему на какой-то миг представилось, что он уже ушел к киргизам. Нет ни наветов, ни сыска, ни той щемящей боли за судьбу инородцев, которую постоянно носит Ивашко в своем сердце. Он ушел не в чужую сторону, а в свою родную землю, и кто посмеет осудить его?

Ивашко познал многую нужду в Сибири. Он устал от бессмысленной борьбы с воеводой, с иными корыстолюбцами и разбойниками в остроге. С него довольно, хватит!

Но эта была лишь минутная слабость. Да и была ли она? Просто пришла Ивашке эта мысль, а он тут же взял и отогнал ее. И когда Айкан действительно позвал Ивашку в Киргизскую орду, Ивашко ответил решительным отказом.

— В связке дров тепла больше. У народа, собравшегося вместе, силы больше, — сказал Айкан.

— Надобно жить в мире, не злобить русских. Что Белому царю Сенге-тайша, он раздавит калмыка, как таракана!

Айкан подумал, что степной орел постоянно, хоть один раз в году, прилетает к тому гнезду, где он получил жизнь. Почему же Ивашко не ездит в отцовский улус? А потому, что это уже не сын киргиза, это сын русских. И обидно Айкану, что ничего изменить нельзя.

На некоторое время они замолчали. Тяжело, со свистом дышал Айкан. Он сорвал со вспотевшей головы малахай и положил его себе на колени:

— Пусть воевода уступает ясак Сенге-тайше. Не уступит — убьем пленных. Мы оскверним память предков, если не растопчем конями ваши деревни или не обратим лето в зиму, а день в ночь.

— Зачем? — встрепенулся Ивашко. — А мы тогда Итполу прикончим, Арыкпая и всех ваших. Что до ясака, то пусть Сенге говорит не с нами, пусть шлет он послов самому царю. Как скажет про то царь, так тому и быть.

Мысль о царской воле понравилась Айкану. Все-таки решать будет сам царь, а не воевода. И Айкан ушел советоваться с Иренеком и джунгарскими зайсанами, оставив Ивашку одного.

Киргизы и калмыки долго спорили между собой. Но в конце концов согласились на обмен пленными. И вскоре киргизские аманаты покинули острог, а русские впустили в Покровские ворота оставшуюся в живых половину израненной невезучей в боях Родионовой пешей сотни.

Ночью под Афонтовой горой, у самого берега Енисея, рокотали шаманские бубны. Киргизы сжигали трупы своих воинов. Жарко пылали священные погребальные кладки. С дымом костров уносились в звездное небо отважные души воинов.

Осада с города была снята. Воевода, довольный тем, что красноярцы на сей раз отделались сравнительно легко — инородцы могли уничтожить острог со всем людом, — спешно послал в Москву казаков с мягкой рухлядью. А с теми казаками уезжал защищать себя Ивашко Айканов.

27

В парадной палате Сибирского приказа зеленый, призрачный полумрак. Через небольшие и глубокие слюдяные оконца едва пробивался дневной свет, и от той его скудости Ивашко чуть различал широкое в окладистой бороде немолодое лицо дьяка Григория Порошина. Дьяк, одетый в красный кафтан из тафты, низко склонился над листами бумаги, склеенными в столбцы.

— Обнимался ли сын боярский Ивашко с киргизским ясырем, из сыска то известно, — сказал дьяк, потирая взопревшую лысину.

— Не вижу в том вины, дьяче Григорий, — подал раздраженный голос Родион Матвеевич Стрешнев, близкий человек самого царя. Грузный, брюхо до колен, он сидел под поясным образом Спаса, напротив оконец, облокотясь на бархатные подлокотники высокого кресла и держа в руке высокий посох. На окольничем была богатая шелковая ферязь, украшенная золотым шитьем и жемчугом.

Кроме Ивашки и Герасима Никитина, стоявших в полупоклоне у двери, в палате были два писца, бойко строчивших бумаги за длинным, через всю палату, приказным столом, накрытым камчатой скатертью.

— Он радел к киргизятину, а ты зачем жесточил инородцев? — спросил Стрешнев у бывшего красноярского воеводы.

— Не было того, боярин, — угрюмо и виновато сказал Герасим.

— Про то говорил в обоюдном расспросе с глазу на глаз городничий. Почему Герасим молчал? — поднял голову дьяк.

— Ино ладно. Давай ты, Ивашко! — приказал окольничий.

После многих дотошных расспросов и Герасимовых лживых ухищрений дело оборачивалось, кажется, в пользу Ивашки, а все потому, что за обманы и подлоги Москва не очень-то жаловала воевод, покушавшихся на казенный ясак. Вон как строго окольничий Стрешнев взглянул на сникшего, сразу оробевшего Герасима — не дай бог!