Дикая кошка - [9]

И вдруг между ними возникла долговязая тень Михая.

— Чего тебе, Михай? — спросил дед Дорикэ. — Зачем ты пришел к нам? Хочешь нам что-то сказать?

— Ничего, тата. Просто я тосковал по Иоане. Одолела меня совсем тоска, вот я и пришел к вам.

— Иоана! — обернулся дед Дорикэ к девушке. — А ты ничего не хочешь сказать Михаю?

— Хочу. Он трус.

Михай опустил голову.

— За все в жизни приходится расплачиваться Иоана. Но какой смысл толковать про это, раз живу я не с вами…

— Как не с нами? Откуда же тогда столько бед на мою бедную голову?

И Михай погрузился в те давние воспоминания, в юность, когда он с отвращением отвернулся от Иоанн, от ждущего девичьего тела. Тогда он думал: зачем ему Иоана, раз он собирался уехать учиться? Зачем жениться на деревенской? Может, она и любила его, как говорила тогда, и не побоялась сделать первый шаг, но зачем она ему?

Перед глазами Михая возникла та лунная ночь, и распростертые тени деревьев, и гибкое девичье тело, и ее объятия, от которых он уклонился…

— Молодо-зелено, Иоана… — пробормотал он.

— Нет, Михай, — перебила его девушка. — Ты загордился тогда, возомнил себя умнее других, а голова у тебя была забита одними глупостями. Ты думал, что я опутаю тебя любовью, помешаю тебе в жизни?

— Я был слеп, Иоана. Я ничего не видел, не желал видеть, кроме книг. И еще я боялся неприятностей… — сказал Михай. — Я был тщеславен, Иоана. Знай, долгие годы я носил в душе твое проклятие, оно мучило, тяготило меня, как мучило твое лицо, твое тело, распростертое в лунном свечении на прохладной зеленой траве. Я хотел избавиться от тебя, но не знал как. Отомстить? Убедить себя, что я был прав в ночь свидания с тобой? И я овладел той девушкой с танцев, той блондинкой. Когда я пришел в себя, все мне было немило, противно. Я перестал думать и о ней и о тебе. Я сказал себе: с тобой было бы такое же. Как опротивел мне твой отец-птицелов, которым брезговали люди в селе… Помню, тогда был солнечный день, расцвеченный свежими весенними красками. Все село, и стар и млад, высыпало на берег озера, покрытый сочной травой. Сельчане принесли с собой цуйку, вино и домашнюю снедь, ели, пили. Потом завели песни. А тут лэутары[13] подоспели, их пригласил кто-то. И закружилась хора. Все пошли в круг и плясали — старые со старыми, молодые с молодыми. Поодаль стоял твой отец, Иоана, и смотрел каким-то туманным и жестоким взглядом на твою мать, которая плясала посреди хоры с кем попало. Птицелов пристроился в сторонке вместе с Ницэ, который и летом не снимал овчинного тулупа, жалуясь на озноб, — он и впрямь дрожал, и у него стучали зубы, когда он спросил твоего отца:

— Послушай, Добрин, что ты привязался к птицам? Ловишь их, запираешь в клетки, а ведь и у них душа есть, и они воле радуются.

— Душа? — переспросил птицелов, не спуская глаз с жены, будто захмелевшей от пляски и близости мужчин. — Говоришь, Ницэ, у птиц душа есть? А у меня, у человека, души нет?

И вдруг Добрин стал рассказывать Ницэ-мерзляво-му, как он воевал, как дошел до самой Германии. Там его ранило осколком в ногу, и Добрина поместили в госпиталь, расположившийся в бывшем барском замке. В саду все деревья были увешаны клетками с редкими птицами, привезенными со всех концов света, из Америки даже, и те разноголосые птицы пели не переставая, и он слушал их, пока лежал в госпитале и ждал, когда затянется рана на ноге, и все думал, что и у него будет сад с певчими птицами в клетках, а почему бы и нет, раз у немца есть, а он, Добрин, победил, разбил немца, значит, он сильнее немца, и мысль эта не давала ему покоя… А сейчас, когда он стал ловцом птиц, его зло берет: нашлись в деревне баптисты проклятые, лезут в его дела, птиц выпустить норовят, но ничего, он управу на них найдет.

Облегчил душу Добрин и неожиданно спросил Ницэ каким-то бесцветным голосом:

— Мэй, Ницэ, что скажешь, если я стукну тебя сейчас разок по темечку и ты упадешь? На чьей стороне тогда сила будет?

Ницэ-мерзлявый не испугался и, лишь молча качнув головой, повернулся к птицелову спиной. А знаешь, что сделал тогда твой отец? Ворвался в круг танцующих, остановил хору, махнул смуглой рукой в сторону близрастущих ореховых деревьев и крикнул:

— Видите вон тот здоровенный орех? Кто первым влезет на него, тот больше всех жену любит.

И бегом к ореховому дереву. Мужики, молодые» не очень, но еще в силе, разогретые цуйкой, и вином, и плясками, криками поддержали твоего отца и бросились вдогонку за ним. И твоя мать увязалась за ними, смеясь и глядя шальными глазами на мужиков, а тех и так будто на жаровне с углями поджаривали. Мой отец, Иоана, вызвался быть судьей. Твой пыжился, поглядывал на него сверху вниз. Но тата только улыбнулся и подал знак, мол, начинайте. Мужики как угорелые стали карабкаться на дерево. Прошли секунды, и твой отец уже торчал на верхушке ореха. Он был первым. Ему вдруг взбрело на ум раскачать тонкую макушку дерева, и она переломилась, и птицелов стал падать, цепляясь телом о крепкие ореховые ветки. Когда он очутился на земле, то не смог встать. Сельчан будто оторопь взяла, обступили они его кругом, но никто не приближался, никто не трогал твоего отца. Может быть, они думали, что птицелов притворялся?