Дика - [69]

Пришла в себя от истошно злого крика:

— Ага, драпаешь, фриц!..

Автоматные очереди застучали прямо над головой Илиты, потом над ней склонились двое. Они подняли Илиту и усадили спиной к стенке окопа. Один из них принялся осторожно ощупывать ее голову.

— Посвети, браток, — произнес он хриплым, словно простуженным голосом.

Вспыхнул свет карманного фонарика, и острая боль заставила Илиту стиснуть зубы. Словно издалека слышала она второй голос:

— Ранение в голову, старшина. Осколочное…

— Держи пакет. Перевязывай, — приказал первый и вдруг с удивлением добавил: — А ведь это деваха!..

Илиту мучила жажда, сильно хотелось пить, перед глазами, зажмуренными от жгучей боли, неслась пенная вода Терека, падали с каменных круч, звенели водопады.

— Пить… Пить!..

Она почувствовала прикосновение к губам металлического горлышка алюминиевой фляги и долго и жадно пила. Потом, откинувшись к стенке окопа, с трудом открыла глаза. Спросила:

— Отбили?..

— Удрапали, сволочи!

— А вы кто? — как сквозь сон, прошептала Илита.

— Морские. Комбриг Жидилов и комиссар Ехлаков послали. Снимаем последние посты обороны. Через несколько часов санитарный транспорт причалит. Если пробьется. И все! Отвоевался пока наш Севастополь…

Но Илита уже не слышала объяснений словоохотливого моряка, опять туман заволок ее сознание, снова где-то рядом разорвалась граната, и снова, скрежеща гусеницами, полз на неподвижное тело Валерика «ягуар» с только что намалеванной красной звездой на боку…

— Валерик! — крикнула Илита.

Поднимавшие ее под руки матросы переглянулись.

— Кого это она кличет? — спросил один из них.

— Сына или братишку, должно быть, — предположил его товарищ. — Эй, санитары!..

Они передали почти бесчувственную Илиту подбежавшим санитарам, а сами, припав к брустверу, принялись по-кошачьи острыми глазами всматриваться в тьму, изредка освещаемую ракетами. Им предстояло вместе с группой прикрыть отход оставшихся в живых защитников Севастополя…

В Песчаной бухте, на каменистых склонах, в пещерах, под навесами береговых глыб, лежали раненые. Выли здесь безрукие, безногие, с обожженными лицами, с тяжелыми ранениями в живот и грудь. Наиболее тяжелых санитары уносили на плащ-палатках выше по склону и оставляли там, в заброшенной печи для обжига извести, — здесь постоянно дежурили сестры.

Илита вышла из перевязочного пункта, держась за каменную степу обрыва, прошла немного и села. Голова гудела и разрывалась от боли, болели раны, болели только что наложенные швы, — накладывали их без наркоза, по живому телу: в госпиталях осажденного города уже не было анестезирующих средств.

Илита села, прислонившись спиной к нагретому солнцем камню. Мимо пробежала худенькая, шустрая медсестра, остановилась на мгновение:

— Ну как? Полегче? Скоро должен «Ташкент» подойти, если эти гады не потопят…

Илита кивнула, проводила взглядом фигурку сестры и, глядя на ослепительно сверкающую под солнцем бухту, стала вспоминать о последних днях обороны. «Значит, все-таки оставляем Севастополь. Но ничего, мы еще вернемся, мы с вас, мерзавцы, за все спросим! И за Валерика спросим, за мальчика моего…»

Она перебирала в памяти слова, сказанные ей когда-то Валериком, видела его бесхитростную, милую улыбку, и боль и обида стискивали сердце…

Расстегнув верхние пуговицы гимнастерки, Илита вытащила из-за пазухи единственную оставшуюся после Валерика вещь — пионерский галстук, заскорузлый и жесткий от запекшейся на нем крови… Положив его на колени, Илита, не выдержав, заплакала.

Она не знала, сколько времени просидела так. Привел ее в себя грубоватый укоризненный голос:

— Эдак не годится, товарищ боец… Боль терпеть надо, на то мы и солдаты…

Илита открыла глаза, но сквозь слезы не могла рассмотреть того, кто подошел к ней. А незнакомец, кряхтя, устроился на камешке рядом с ней и, вытянув ноги в сбитых кирзовых сапогах, сказал:

— Закурю… Махорочка — это и от раны, и от всякой душевной хвори первейшее лекарство. Верно тебе говорю… Лезь ко мне в карман, тащи оттоль кисет да зажигалку. Заверни цигарку потолще, курить больно охота…

И только тут Илита увидела, что у солдата повреждены обе руки: из рукава левой торчала забинтованная культяпка, а правая — в гипсе — была подвязана к груди.

Илита неумело свертывала цигарку, а безрукий нетерпеливо следил за ней, приговаривая:

— Жалко мне тебя, деваха, ей-богу, жалко… В окопе вот как трудно, ежели кто не курит. Сидишь — и спать нельзя, и встать нельзя — враз полоснет очередью, и размяться невозможно. Тоска — хоть помирай на месте. А как глотнешь дымку, будто рукой усталость сымает… Даже слезы иной раз покатятся, словно стакан водки одним дыхом опрокинул, ей-богу!

Илита поднесла солдату грубо скрученную папироску — он жадно схватил ее губами, — затем пошарила у безрукого в кармане, нашла трофейную зажигалку, дала прикурить. И солдат, благодарно кивнув, долго дымил, не выпуская изо рта цигарку, с наслаждением щурясь. И только когда она догорела до конца, он, с сожалением глянув на обжигающий губы окурок, выплюнул его.

— Ну вот и порядок. Сразу на душе полегчало… Спасибо, товарищ боец… А ты какого полка?