Дидро и цивилизация России - [72]

Горести ее очень состарили и совсем расстроили ее здоровье. Я был поражен ее снисходительностью к подруге – мадемуазель Каменской, живой, даже резкой, возражавшей ей без обиняков и никогда не выводившей ее при этом из спокойного состояния. В декабре 1770-го ей исполнится 27 лет, а она выглядит на 40. Она продала все, чем она владела, чтобы расплатиться с долгами своего мужа, которого она до того любила, что считала его утрату своим самым главным несчастьем. Она отлично смирилась с безвестностью своей жизни и со скромностью своего состояния. Она могла бы занимать более высокое положение, продав имущество своих детей, что ей было позволено специальным распоряжением императрицы. Однако она этого не сделала.

Год спустя после знакомства с императрицей она оказалась во главе заговора, или скорее великого события, зачинщики которого, по ее мнению, не должны называться заговорщиками. Она решительна как в своей вражде, так и в дружбе. В Лондоне она хотела увидеться с Паоли, который также хотел ее видеть. Она нашла в нем непостоянство в словах и идеях в духе мелкого итальянского гримасничества, которое всегда портит вид великого человека, – это ее собственные слова. Она не могла ему простить того, что он стал придворным английского короля, от которого получает содержание. Уолполу, спросившему ее о причине такого отношения, она ответила, что бедность должна быть истинным пьедесталом для подобного человека. Эту идею я принял сразу же, хотя она развила ее лишь наполовину, и она ускользнула от секретаря посольства, с которым она беседовала в моем присутствии и с которым она не соблаговолила объясниться более определенно. Этот секретарь Уолпол очень неосмотрительно высказался насчет моего народа, чего я не мог стерпеть, и вынудил его извиниться тем, что он не знал, что разговаривает в присутствии француза. Я указал этому господину, что не следует иметь двух суждений: одно для присутствующих, а другое для отсутствующих, и заверил его, что то, что я мог бы сказать о нем, если бы он вышел, я имею смелость сказать ему самому. Уолпол удалился. Княгиня Дашкова похвалила мой поступок, добавив, что на моем месте, если бы Уолпол столь подло извинился тем, что не усмотрел во мне француза, она бы не ответила ни слова, но с презрением повернулась бы к нему спиной; я полагаю, что она права. Она не лишена проницательности, хладнокровия, рассудительности. Она почти всегда находит истинную суть вещей. Она страдает только от того, что ею восхищаются: как из-за незначительности роли, которую она себе отводит, так и из-за естественной скромности. Она имела некоторое желание увидеть Рюльера и послушать его сообщение. Я ей объяснил, что она признает все, что ей не противоречит, и автор будет гордиться ее свидетельством. Она смутилась и вовсе отказалась от встречи с Рюльером.

Мадам Неккер хотела встретиться с ней за ужином вместе с мадам Жоффрен. Я предотвратил эту встречу, во время которой она была бы оценена ниже ее истинного достоинства. Ее там хотели видеть только для того, чтобы судачить о ней, и я полагал, что она больше потеряла бы, чем выиграла в суждениях этих женщин и их окружения, всех людей, которые хотели говорить о ней как о главе заговора.

Что касается того, что я мог ей сказать о восприятии сообщения Рюльера, мне казалось, что это всего лишь романтический опус без реального понимания фактов и персонажей, который притом через два века будет иметь исторический авторитет.

Она мне показалась врагом галантности. Ее подозревали в близости с графом Паниным, что было недостойно ее. Она довольствовалась тем, чтобы уважать себя саму, поэтому императрица никогда не осмеливалась открыть ей свою склонность к графу Орлову; и это при том, что она находилась с ней в тесном общении; и это общение не было прервано немилостью; княгиня имела свободный доступ к своей бывшей подруге, беседовала с ней, садилась и уходила, когда пожелает. Если ей поверить, тот из братьев Орловых, которого называют «со шрамом», – один из самых больших негодяев на земле. Она сожалеет, что его успехи в настоящей войне придали ему известность, которой он не достоин. Она меня уверяла, что императрица пользуется обожанием столь заслуженным и такой всеобщей любовью, что ее пребывание на троне больше ни от кого не зависит. Она словно ножом обрезала все свои связи, говорила княгиня, чтобы показать собственному народу, что его счастье целиком занимает ее помыслы и является объектом ее желаний и действий. Она настолько является хозяйкой положения, что если бы завтра она избавилась от графа Панина – самого могущественного и уважаемого человека в империи, – то его опала или даже смерть не стала бы ни малейшей сенсацией. Великий князь еще очень молод, и она ничего не говорит о его характере. Она не уверена, извещен ли он о несчастной судьбе своего отца. Она не знает, до какого предела несчастья дошла бы империя при глупом и распутном монархе, так же как она не знает, каким будет предел ее блеска при такой монархине, как Екатерина.

У княгини Дашковой двое детей, которых она нежно любит: мальчик и девочка. Она совсем не ценит собственную жизнь. Уже два года она путешествует, предполагает путешествовать еще полтора года, затем вернуться в Петербург, чтобы пробыть там немного времени, и наконец уединиться в Москве. Но, спросите вы, какова причина ее опалы? Может быть, она нашла себя недостаточно вознагражденной за свои услуги? Может быть, она рассчитывала, приводя Екатерину к власти, управлять императрицей? Может быть, подозрение в причастности к случаю с исхлестанным портретом охладило императрицу? Может быть, императрица, узнав, на что княгиня может решиться ради нее, поняла, что она способна все это направить и против нее? Может быть, она претендовала на министерский пост, даже на пост первого министра, или, по крайней мере, рассчитывала войти в Совет? Быть может, она была оскорблена тем, что ее подруга, которой она желала стать регентшей, нашла возможность стать императрицей без ее ведома и вопреки ее планам? Быть может, она была оскорблена, обнаружив себя отброшенной в толпу тех, кому был обеспечен новый порядок, она, которая находилась среди вельмож, украшавших старый порядок? Как бы то ни было, взаимное недовольство проявилось только в Москве, куда княгиня Дашкова сопровождала Екатерину. И там без объяснений, без упреков она рассталась с монархиней, чтобы больше с ней не видеться. Последнее путешествие императрицы в Москву, во время работы комиссии, основанной для разработки Уложения [кодекса], было очень беспокойным. Всеобщее недовольство дворянства, вызванное причиной, о которой княгиня мне сказала, но которой я не помню, могло привести к новому перевороту; этот обоснованный страх ускорил возвращение императрицы в Петербург. С тех пор все успокоилось, и Екатерина одинаково обожаема всеми сословиями империи. Это последнее слово княгини Дашковой, которую общение с двором научило лишь одной вещи: с меньшей горячностью относиться даже к добрым и полезным делам, которым мы желаем успеха. Скверные люди, говорила она, одобряя эти дела, проваливают их, лишая вас благородных помыслов. Я много навредила своим друзьям излишним усердием, употребляемым в их интересах. Я ошибалась в самых лучших проектах из-за энтузиазма, который они мне внушали. Я раздражала холодные и трусливые души, которые были не способны воспламениться, как я. Одни из них удалились пристыженными, другие опечаленными, все – раздраженными, и ничего не свершилось.