Диармайд. Зимняя сказка - [87]

Меж тем верхушка светового столба, которой мужчина вообще не касался, тоже понемногу меняла очертания. Словно сквозь серебряную вуаль проступали черты лица – и это лицо, эта длинная шея, эта упрямая линия подбородка, вечно нацеленного вперед и ввысь, эти плечи были Даре неуловимо знакомы.

Она не могла шевельнуться – как не могла шевельнуться та, кого ласкал человек с арфой, завороженная, одурманенная, покорная и счастливая своей покорностью. Но язык ее еще слушался.

Дара хотела спросить «кто ты?» – однако своего голоса не услышала, но увидела, как под серебряным покровом лунного света шевельнулись губы той женщины.

Зато она услышала ответ!

– Нетрудно сказать:

Я – вопрошающий знание,

Я – изобилие моря,

Речь ветра и речь копья,

Гром прибоя,

Горечь огня…

Прежде, чем произнести эти слова, мужчина в лодке прикрыл левый глаз ладонью.

И другой вопрос беззвучно задала она: «откуда ты?»

Точно так же в ее ушах прозвучал ответ, и голос взволновал едва ли не больше, чем прикосновения, которых ее тело не должно было ощущать – и все же ощутило.

– Нетрудно сказать:

От стечения знания,

От высот доброты,

От блеска восхода,

От орешника поэзии,

От исцеленья любовью,

От потоков сияния,

Где истина измеряется благородством,

Где завершается ложь,

Где различают цвета,

Где обнажается искусство…

– Имя! Имя! – закричала она.

Ответа не было, было иное – как будто где-то в небесах прямо над головой Дары был подвешен на толстых серебряных цепях котел с живой водой, и вот его толкнули, вода хлынула вниз и ударила по ее телу сразу со всех сторон, и забурлила, и заиграла крошечными водоворотами, просачиваясь, ввинчиваясь в тело.

Тот, чье незримое лицо озарилось сейчас улыбкой, тот, кто в поганую минуту, незваный-непрошеный, пришел на помощь, тот, что не отнимал левой ладони от глаза, так что Дара отчетливо видела тонкие и длинные пальцы, пальцы музыканта, подождал несколько, пока она опомнится, и тогда лишь прозвучал тихий голос, в котором тоже была улыбка:

– Нетрудно сказать…

Она ждала слова, она ждала имени, уже зная его, а он медлил, словно желая, чтобы она сама позвала его вслух.

Дара тихо засмеялась.

То, что происходило с ней, было невозможно, вопреки всему на свете, – и все же, все же!…

Мужчина устроился поудобнее у ног женщины, которую он изваял из нездешнего света, перекинул на колени арфу – и зазвучала знакомая мелодия, та же колыбельная – только чуть иная:

– Спи-усни, спи-засыпай,

Спи, не бойся, я с тобой,

Я храню твой сон свободный…

И дальше – слова на древнем, почти незнакомом языке.

Глаза Дары закрылись.

Опомнилась она в холле – как ее туда принесли ноги, было совершенно непонятно.

Зато она наконец уразумела природу той колыбельной, что впервые услышала от старухи Буи.

Она, конечно же, изучала на Курсах целебную музыку, но, освоив это искусство теоретически, в ход его не пускала. прежде всего, потому, что тут требовался не только голос – нужны были струнные звуки, а вот как раз элементарной игры на гитаре, хотя бы на уровне пресловутых трех с половиной аккордов, на Курсах и не преподавали. И еще – те песни, что Дара слышала в записях, были для ее слуха как скрип несмазанной двери – то есть, ни гармонии, ни смысла она не уловила. Очевидно, музыка тысячелетней давности уже не действовала на современное ухо.

– «Три знания арфиста: песнь, что погружает в сон, песнь плача и песнь смеха», – вспомнила Дара строчку из своего конспекта.

За строчкой же было вот что.

Песнь плача вызывала взрыв чувств, с криками, со слезами, за которым следовало очищение духа. Средство опасное, что и говорить, Дара даже не знала, кто из целителей пускает его в ход, вот разве что у Фердиада хватило бы силы провести человека через это очищение, но Дара очень сомневалась, что сид станет этим заниматься. Песнь смеха вытаскивала со дна отчаяния опечаленных навеки, и сперва этот смех был нехороший, чреватый взрывом ярости, потому что удрученный дух как раз при таком лечении вдруг мертвой хваткой вцеплялся в свою скорбь и не желал с ней расставаться. Но умелый голос гасил эти последние вспышки и выводил человека на свет.

В дремотной песне ни у кого из целителей нужны не возникало – были и другие способы погрузить человека в сон, более простые и, как до сих пор казалось Даре, более действенные. Однако теперь стало ясно, насколько она ошибалась.

Погружением в сон можно было удержать человека на смертной грани, на пороге Этого и Другого миров! Вот что поняла она – и возникло подозрение, что вызванный сон имеет еще какие-то свойства, служит проводником силы, да, пожалуй, не только силы…

Радости!…

Неожиданная радость охватила душу.

То, что она считала наваждением, преследующим ее по воле Фердиада, не только доказало свою независимость от его происков – а выступило против сида, придя на помощь той, кого он, как ему казалось, загнал в угол.

И, значит, где-то в мире, Этом ли, Другом ли, был, жил, чувствовал, отзывался на зов и звал сам, хранил древние слова и создавал новые тот, чье одно имя уже говорило о любви, – Диармайд…

Глава двадцать вторая Портрет Диармайда

Сана несколько раз посылала крестной зов, но в ответ получала блок: не мешай, я занята. И действительно, Дара была занята – сперва выбирала в магазине тушь нужного цвета, потом резала скальпелем бумагу для талисмана, а один зов не расслышала вовсе – ругалась с Артуром.