Диалоги о математике - [20]

Торричелли. Я был бы рад узнать что-нибудь о ее содержании.

Галилей. Греческие математика достигли замечательных результатов в своих работах, а некоторые из них, например Архимед, великолепно применили свои результаты на практике. Но они отошли от математического изучения движения, и с тех пор никто не пытался сделать это. В моей работе, если я ее когда-нибудь закончу, наиболее существенной частью будет именно математическое описание движения.

Торричелли. В самом деле, не понятно, почему греки не попытались сделать это? В чем здесь причина?

Галилей. Греческие философы часто обсуждали движение. Рассмотрим, например, парадоксы Зенона об Ахиллесе и черепахе и о стреле. Зенон стремился показать, что движение невозможно. Он хотел сказать, что понятие движения противоречиво и потому движение не может быть описано математическими методами. Аристотель пытался опровергнуть парадоксы Зенона, но доказал только то, что известно каждому ребенку, а именно что движение существует. Настоящим опровержением парадоксов Зенона могло бы быть только математическое описание движения. Аристотель даже не старался сделать это. Моя работа, если она когда-либо будет закончена, станет первым подлинным опровержением парадоксов Зенона. И Аристотель и Зенон утверждали, что изучение движения не может быть задачей математики. Однако мотивировки Аристотеля и Зенона в корне различны. Согласно Аристотелю, естественные науки имеют дело с независимо существующими, но изменяющимися объектами, в то время как математика — с неизменными, но взаимосвязанными объектами, а взаимосвязанные и изменяющиеся объекты, и среди них движение, не могут быть предметом какой-либо науки. Таким образом, уже около 2000 лет запрет Аристотеля уводит математиков и философов от математического изучения движения. Несомненно, что его ошибочное учение зиждется на искусственном барьере между математикой и естественными науками, который только несколько человек осмелились переступить.

Торричелли. Я ожидаю многого от вашей работы. Позорно, что вам, учитель, досаждали нелепыми предписаниями, всячески мешая в написании книги, которая откроет новый век в науке. Но разрешите спросить вас: почему вы приехали в Рим, а не укрылись в каком-нибудь месте, где бы вас не беспокоили?

Галилей. Что я мог сделать? Меня вызвала инквизиция.

Торричелли. Вы могли бы бежать туда, где вас не достала бы рука инквизиции.

Галилей. Когда я приехал в Рим, я все еще надеялся убедить церковь, что вопрос о движении мира не есть вопрос веры, а является фактом, обсуждение которого должно быть предоставлено науке. Я чувствовал, что обязан — не только перед наукой, но и перед церковью — объяснить это. Для церкви поддерживать систему Птолемея — все равно что оставаться на борту тонущего корабля. Я попытался показать это в своем «Диалоге» и надеялся, что, если бы представился удобный случай лично высказать свои аргументы, я смог бы убедить церковь изменить мнение относительно теории Коперника. Я был уверен, что смог бы убедить папу, которого я знал раньше, когда он был еще кардиналом Маффео Барберини, стать на мою сторону. Он воздал мне много почестей — возможно, ты слышал, однажды он даже посвятил мне поэму. И я всегда знал его как друга науки. Ведь он начал свою деятельность в качестве папы с освобождения из тюрьмы несчастного Кампанеллы. Я был уверен, что в интересах церкви — предоставить науке свободу в изучении вопроса движения мира. Но мои надежды не оправдались — папа не захотел даже слышать обо мне. Мои враги убедили папу, что в «Диалоге» в образе глупого Симплицио я изобразил его, и теперь старая дружба превратилась в ненависть. Возможно, ты прав, мне не следовало приезжать в Рим, но сейчас слишком поздно говорить об этом.

Торричелли. Я не считаю, что слишком поздно. Разрешите мне высказаться напрямик?

Галилей. У меня нет секретов от синьоры Никко-лини — это мой самый лучший друг. Она убедила своего дядю отца Рикарди разрешить публикацию моего «Диалога». С тех пор как я живу здесь, она по-матерински заботится обо мне, всегда думает о том, как утешить меня, как помочь вынести все те страдания, которые я вынужден терпеть. При ней ты можешь говорить искренне.

Торричелли. Не сомневаюсь в этом. Когда синьора Никколини разрешила мне посетить вас, я понял, что могу доверять ей. Но в наше время даже стены имеют уши.

Синьора Никколини. В этом доме вы можете говорить спокойно.

Галилей. Ты можешь верить этому, мой юный друг. Несколько дней назад синьора Никколини уволила одного из слуг, так как выяснилось, что он шпионил для инквизиции. Она не говорила мне об этом, потому что не хотела расстраивать меня. Не так ли, Катарина?

Синьора Никколини. Ну, поскольку вы уже как-то узнали об этом, я признаюсь. Но остальным слугам я доверяю. Все они флорентийцы и верные люди. Вы можете говорить открыто. То, что вы скажете, останется между нами.

Торричелли. Я и мои друзья, называющие себя последователями Галилея, уже все подготовили для вашего побега. Прежде всего мы переправили бы вас в Венецию. Там некоторое время вы были бы в безопасности, так как Республика не выдаст вас инквизиции ни при каких обстоятельствах. При желании вы могли бы уехать в Нидерланды, где имеются условия для спокойной работы и где ваша новая книга могла бы быть издана. Мы предусмотрели все детали и, если вы скажете «да», немедленно договоримся о дате побега.