Диалог с Эвальдом Ильенковым (проблема идеального) - [5]

Само собой разумеется, что это нашествие социологических представлений, далеких от марксистского понимания борьбы классов и быстро ставших обывательской банальностью, имело свою смешную сторону. Над замысловатыми классовыми определениями великих поэтов и художников час–

то смеялись, а между тем дело не в этих крайностях. Сама постановка вопроса — даже в тех случаях и особенно в тех случаях, когда социологический приговор облекался в форму объективной науки, — была карикатурой на марксизм. Она превращала истину «бытие определяет сознание» в полный отказ от идеальных, всеобщих, абсолютных начал. В них видели только пережитки классового лицемерия прежних хозяев жизни. Некоторые выражения основателей марксизма, вырванные из исторического контекста, казалось, подтверждали этот взгляд, остальное сделало воспаленное социологическое воображение. Таким образом, возникла схема общедоступной философии, распространенная ее фанатиками во множестве литературных повторений и вариаций, часто ужасных по тупости содержания и вульгарности языка, теперь справедливо забытых.

При всем том нужно отдать этой литературе должное. Во — первых, ее вульгарность нередко была рассчитанной, наукообразной, рожденной не из девственного лона невежества, а из отвращения к душевным тонкостям, из пресыщения ими. Классическое наследие играло здесь такую же роль, как театральные зрелища для фанатика христианской древности — Тертуллиана. Во — вторых, эта литература была последовательна до безумия и сметала со

своего пути попытку сохранить здравый смысл, хотя бы ценой маленьких хитростей и оговорок. По сравнению с последующим вкусом к эклектике такая последовательность заслуживает даже некоторого уважения. В качестве поучительного примера того, какие односторонние выводы можно сделать из самых верных аксиом, опыт социологической литературы первых десятилетий революционной эпохи всегда будет интересен. Но это, разумеется, не оправдание, а урок.

Нас интересует здесь философское содержание этого урока. Как уже было отчасти сказано, в господствующей схеме тех лет сознание стало слепо, невменяемо, лишено отношения к истине, субъективно (в смысле общественной, коллективной субъективности) и даже иррационально — поскольку его активность возбуждалась только классовым «нутром», а не отражением внешнего мира. Главным признаком всякого сознания молчаливо признана его ограниченность, конечность — Standortgebundenheit, как принято говорить в немецкой литературе, то есть зависимость от определенной позиции.

Такая постановка вопроса превращает содержание нашей головы в чистый эпифеномен, нечто пассивное и кажущееся, простой продукт материальных условий и среды. С этой точки зрения

в формуле «бытие определяет сознание» бытие есть тот ограниченный комплекс вещей и отношений, который всегда остается за спиной сознания, диктуя ему определенные эволюции, коллективные грезы, возникающие с необходимостью материального процесса. Карл Мангейм, излагавший подобную схему в Германии, писал о функциональной зависимости каждой «мыслительной позиции» от «стоящего позади нее социально дифференцированного бытия»[2].

Разумеется, бытие бесконечно во всех своих аспектах. Поэтому и ограниченный комплекс условий, сложившихся за спиной нашего субъекта и непосредственно определяющий его, можно мысленно продолжить в пространстве и времени. Ведь современный человек, будучи продуктом общественного развития, является также наследником биологической эволюции и всей предшествующей космической эпопеи. Но здесь все же бесконечность бытия замыкается нашей собственной малостью и всегда стоит «позади». Другое дело — внешний

мир вокруг нас, природа и общество перед нами как предмет сознания. Есть отношение сознания к своему телу и есть отношение его к внешнему те—щ. Это разные стороны одного и того же вопроса. Великая роль человеческого сознания состоит в том, что оно прорвало плотину собственной ограниченности и в идеале достигло равенства с бесконечным материальным миром вне нас.

Под именем «своего тела» следует понимать не только мозг и желудок, но и материальные условия жизни человека в обществе, определяющие его сознание, то есть «неорганическое тело человека», по выражению Маркса. Всякое сознание, возникающее на этой основе, есть субъективная реальность, но не всякая субъективная реальность отвечает природе сознания, то есть его способности быть верной картиной внешнего мира (а равно и внутреннего, поскольку нам дано видеть его как бы извне, в качестве объекта). Когда субъективная реальность, существующая только для самого человека, подавлена его телом или материальными условиями жизни, выходит психическая травма, болезнь или род «исторического бреда», по выражению Герцена, то есть «идеология», как превратное, ложное сознание, нечто противоположное понятию сознания, его сознательности. Каким образом человек может подняться над своим бредом и как он действительно

поднялся над ним, какие опасности обратного падения в этот темный мир ему все еще угрожают — большой исторический и философский вопрос, но пусть нам не рассказывают, будто наука снимает этот вопрос и самую противоположность между сознательностью и бредом, поскольку и то и другое — функция бытия, зависимая от него. Зависимость бывает разная. Бывает бред сознательности, когда под влиянием исторических иллюзий ложные шаги делаются во имя самого разума, бывает и сознательность бреда, когда отсутствие духовного подъема возмещается искусственным мифотворчеством. Бывают глубокие черты в самой дикой фантазии и удивительные фантазии в самой трезвой прозе. Все бывает, но что бы там ни было — разница между слепой субъективной реальностью и мыслящим пониманием не устраняется.