Диагноз - [30]

С этими словами Анит пнул стоявшую на полу серебряную чашу. Мелкий сосуд опрокинулся, заскользил по гладкому полу, оставляя за собой тонкий кроваво-красный след, к северному фасаду, перекатился через порог и, громко звякая на каждой ступени, упал на улицу. В портике снова наступила тишина.

«Если бы эта благословенная тишина могла длиться вечно, — подумал Анит. — Если бы я мог остаться один в этой тишине. Я устал говорить и устал слушать, как говорят со мной. Я устал думать».

Анит закрыл глаза и снова принялся массировать свой многострадальный лоб. В это мгновение, словно издеваясь над его желаниями, со стороны рынка донесся неясный гул возни и разговоров массы людей — разносчиков благовоний, крестьян с оливковых плантаций, продавцов пакли и мастеров, изготовляющих светильники, торговцев углем и рыбаков. Все эти люди приводили в порядок свои укрытые на ночь материей прилавки. Менялы, уточнявшие цены, торговцы оловом и зерном, сапожники, бесстыдно скалившие зубы над обувью первого прохожего. Ближе кто-то гнался по улице за свиньей, где-то громко заплакал ребенок. Город Совы пробуждался от сна.

Продик заговорил, все еще стоя напротив отца и вызывающе подбоченившись:

— Каково это, чувствовать свою ответственность за смертный приговор мудрейшему и лучшему гражданину из всех когда-либо рожденных Афинами? Завтра ты станешь навеки знаменитым или по крайней мере важным человеком, каким ты всегда желал быть.

— Оставь меня, Продик, — не открывая глаз, взмолился Анит.

— Каково чувствовать это, отец? Отец! Я бы предпочел, чтобы меня изнасиловал дикий козел!

— Во имя Зевса, оставь меня. Пиррий. Пиррий. — Анит открыл глаза и жестом поманил к себе раба. — Пиррий, выведи отсюда моего сына. Дай ему несколько драхм и отведи на рынок. Пусть развлечется петушиным боем. Уведи его куда-нибудь.

Пиррий, которого Продик однажды заставил проглотить пригоршню червей, сделал шаг по направлению к зеленому хитону и остановился в нерешительности. Беспокойно посмотрел сначала на сына, потом перевел взгляд на отца. Чтобы ублаготворить Анита хотя бы простым движением, протянул руку, заслонившись от яркого солнца, лучи которого уже давно мощным потоком лились в храм, освещая гладкий известняковый пол.

— Я с наслаждением покину тебя, — сказал Продик отцу, — даже не получив твоих грязных денег. Но сначала я хочу, чтобы ты кое-что узнал о человеке, которого осудил на смерть.

Анит вздохнул, и от этого вздоха хитон сам собой расправился на солидном животе стареющего кожевенника.

— Я достаточно неплохо знаю твоего самозваного мудреца, — тихо сказал он, стараясь без лишней надобности не двигать головой, — и знаю, что сегодня он так же опасен, как и двадцать пять лет назад, когда тебя еще не было на свете. Он — возмутитель спокойствия и подстрекатель толпы.

— Ты о нем мало знаешь. Я расскажу тебе о нем, но только лишь потому, что этого требует от меня Критон. Сократ нарисовал на стене своей тюрьмы историю человеческой души. Углем. Я видел эту историю. Там тридцать девять рисунков, каждый из них сделан за одну ночь, а все вместе — за те тридцать девять ночей, что он провел в этой вонючей дыре, ожидая, когда вы заставите его выпить отвар болиголова.

— Вижу, что могу удержать тебя от общения с ним, когда он находится в тюрьме, не больше, чем тогда, когда он жил в городе, — тяжко вздохнул Анит.

— Тюремщик пускает к нему любого, кто хочет его видеть, — с вызовом произнес Продик.

Мысленно Анит отметил, что надо поговорить с Одиннадцатью относительно охраны тюрьмы.

— Расскажи, что ты видел на стенах его узилища, — сказал он, снова закрыв глаза и решив не осложнять дело новыми оскорблениями, спокойно дождавшись, когда его сын наконец исчезнет.

— Я расскажу, но ты все равно ничего не поймешь. Сократ выразил рисунками то, что не позволяет ему выразить словами врожденная скромность. Рисунками он выразил свою сокровенную сущность и сущность всех нас. На полу его комнаты изображены боги, города, корабли с людьми, битвы и любовные дела, славные подвиги. Дикая пляска линий есть Хаос, источник зарождения мира. Смеющийся Гефест раскалывает своим бронзовым топором голову Зевса, чтобы выпустить на свет Афину. Глаза ее сияют, копье готово разить неприятеля. Наша Афина, богиня нашего города. — В этом месте Продик ненадолго прервал рассказ и прострелил отца взглядом, полным отвращения. — И ты можешь думать, что хотя бы одно из ваших вздорных обвинений внушено вам божественным промыслом! На других рисунках Прометей смешивает землю со своими слезами, чтобы вылепить первого человека. Потом следуют изображения великих веков — Золотого, когда люди были счастливы и праздны и умирали так, словно соскальзывали в счастливый сон; Серебряного, когда люди стали боязливыми крестьянами, послушными своим матерям, как трусливые овцы; Бронзового, превратившего людей в воинов, которые только тем и занимались, что резали друг другу глотки. И вот, наконец, наступает Железный век. Люди не почитают ни клятвы, ни справедливость, ни доблесть. Поджарые моряки Коринфа основывают город в Сиракузах; прекрасные женщины соблазняют мужчин на берегах рек; едва прикрывающие свою наготу девы нежатся в тени платанов; исполинские храмы возносятся над оливковыми рощами в Геле, Метапонте, Сибарисе, Селине и других местах, которые я не узнал. Корабли везут олово и серебро из Испании, ваятели высекают прекрасные статуи из белого мрамора. Начало Великой пелопоннесской войны и немилосердное поражение в ней афинян.