Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному - [14]

ЯКОВЛЕВ Алексей Семенович (1773–1817), ух какой русский актер, обладатель богатырской фигуры и звучного голоса, что об ту пору, сами понимаете, с лихвой заменяло артисту и интеллект, и всё остальное…

Итак: как творили…

Непринужденность, с которой сочинял МОЦАРТ, вошла в поговорку. Сам сознавался: музыкальные идеи являются-де к нему чуть ли не против воли, подобно сновидениям: «Все это происходит во мне точно в прекрасном, очень отчетливом сне». Из этого признания и родился миф о фантастической легкости его творчества. На деле же «гуляка праздный» вообще не знал, что такое отдых. Он работал бешено и безостановочно. И сформировав произведение в уме — уже да: мог записывать созданное, даже болтая с друзьями…

То же у ШОСТАКОВИЧА: «Я думаю медленно, но пишу быстро» — обычно он записывал произведение уже почти полностью созревшее в сознании…

ХИЧКОК так чаще всего свои фильмы снимал…

А уж кто творил действительно ненапряжно, так это РОССИНИ. «У меня легко возникают идеи, — вспоминал он, — и мне не хватало только времени, чтобы записывать их. Я никогда не принадлежал к тем, кто потеет, когда сочиняет музыку»… Что и говорить: «Севильского цирюльника» — своего великолепного «Севильского цирюльника», после которого можно было бы вообще ничего не делать и всё равно остаться навсегда в истории мировой оперы — он написал за две (по другим данным — за неполные три) недели, либреттист Чезаре Стербини едва успевал подносить тексты. Тут же заметим, что премьера «Цирюльника» провалилась с таким треском, что на другой день Россини, чтобы не идти в театр и не сгореть со стыда, встав за чембало (чего требовали от него условия контракта), сказался больным. Правда, в тот вечер оперу накрыл триумф: «Да здравствует синьор Россини!» — взывал театр, не смолкая…

Имели место и курьезы. Для нас с вами это удивительно, а «солнцу Италии» (оценка Гейне), как выясняется, хоть бы хны. Мы говорим о случаях, когда маэстро по тем или иным причинам не успевал сдать партитуру в срок. Как это было, например, с увертюрой к «Отелло» накануне премьеры. И тут директора театра можно понять: он заманил композитора в пустую комнату с решетками на окнах и запер. Оставив там предусмотрительно тарелку со спагетти (чтоб Россини — первый гурман всей тогдашней Европы — да без еды?). И тому ничего не оставалось, кроме как уговорить макароны, пока не остыли, и сотворить шедевр, услышав который Гегель написал жене: «Пока у меня хватит денег, чтобы ходить в итальянскую оперу и оплатить обратный проезд, я остаюсь в Вене». В тот приезд он посетил по разу все спектакли — на «Отелло» ходил 12 раз!..

Кстати, процедура с арестом автора повторилась и через год — при написании увертюры к «Сороке-воровке». С тою лишь разницей, что успевать пришлось непосредственно в день премьеры. Россини вновь был заперт в «одиночке», строчил ноты и выбрасывал их в зарешеченное окно, под которым дежурили рабочие сцены, в авральном режиме переправлявшие свежесочиненное переписчикам нот…

Кто-то из миланских издателей уверял, что одну из самых красивых арий для «Сороки» Джоаккино сочинил прямо на его глазах — за час, в какой-то конторе, под крики дюжины переписчиков, громко диктовавших копировавшуюся музыку. Это примерно как если бы поэту пришлось ваять какое-нибудь «чудное мгновенье» в машинописном бюро, оглушаемым хором голосов, диктующих передовицы, вести с полей, отчеты о футбольных матчах и прогнозы погоды с гороскопами.

И если Моцарт МОГ творить в присутствии приятелей, Россини буквально НЕ МОГ в тишине. Странно, но факт: именно в обстановке балагана ему работалось легче всего, отчего дом маэстро постоянно заполоняли компании. Что же касаемо канцон и романсов, он писал их порой по дюжине в день — в момент, например, одевания перед выходом в свет…

А МЮССЕ рифмовал в полном одиночестве — «при торжественных свечах», за столом, на котором стояло два прибора. Второй предназначался воображаемой (это при изобилии невоображаемых-то) подруге поэта, которая должна была «вот-вот подойти и разделить с ним ужин».

Творчество было для Мюссе священнодействием. Буквально дрожь вызывало, и всякой новой идее он давал жизнь: «со слезами, с подавленными криками». А на другой день, перечитывая, стыдился содеянного. Но править не решался: знал, что лишь испортит, потому ждал следующей идем. И та приходила — еще более грандиозная, и его «несчастный ум» был не в состоянии «охватить ее». И начинались новые родовые муки, сопровождавшиеся настоящей физической болью, определить которую Мюссе даже не отваживался: «Вот так проходит моя жизнь»…

Но это так, к слову… Что же касается Россини — к 38 годам он стал самым знаменитым, богатым и модным оперным композитором современности. И тут его настиг тяжелый, как подчеркивается, психический недуг невыясненного происхождения. Доходы позволяли обращаться к лучшим специалистам, но те лишь разводили руками (мы, в свою очередь, отметим, что двоюродный брат композитора был идиотом от рождения). Так или иначе, после «Вильгельма Телля» Россини уже не сочинял.

Он замолчал на сорок долгих лет, и это ровно вдвое больше времени, отведенного ему судьбой на блистание…