Дежавю. Антология - [9]

Ты ведь этого достоин! —

щит рекламный говорит.

Петь и хныкать, но без страха.

Обнищать. Из липких сот

выесть мед. А горстку праха

в чистом поле разнесет

ветер пушкинский могучий,

богатырское дитя.

Он гоняется за тучей,

подвывая и свистя,

и прощения не просит —

только с легкою тоской

в море синее уносит

пестрый мусор городской.

18 сентября 2016

«как много знает вариантов…»

как много знает вариантов

игривый ветр небытия

и дольний мир из мелких квантов

в котором царствую не я

да! поражен душевной комой

лежу пред господом нагой

меня кусает насекомый

чешуекрылый и другой

беда настали дни тугие

лежу фактически на дне

депрессия да аллергия

хворобы модные одне

лишь одноклассник дева люба

в ушанке шумной из бобра

меня поддерживает грубо

в надежде славы и добра

саксофонической трубою

чуть-чуть елозит в тишине

и димедрола зверобоя

рыча протягивает мне

25 июня 2016

«Дыши глубоко. Постарайся заснуть…»

Дыши глубоко. Постарайся заснуть.

Прими анальгина. Попей

водички. А хочешь горчичник на грудь?

Оно помогает, ей-ей.

И это прейдет, и обида пройдет,

и мы беззащитны, когда

сквозь трещины времени ночь напролет

сочится живая вода.

Пастуший рожок. Неподбитый итог.

Звените, кимвалы, пока

мужает, цветет, увядает росток

задумчивого тростника,

и боязно, милая, если умру,

забыть этот свет дорогой,

где лепет любовный шуршал на ветру,

серебряной, что ли, фольгой.

«Когда бы знали чернокнижники…»

Когда бы знали чернокнижники,

что звезд летучих в мире нет

(есть только бедные булыжники,

куски распавшихся планет),

и знай алхимики прохладные,

что ртуть — зеркальна и быстра —

сестра не золоту, а кадмию,

и цинку тусклому сестра —

безликая, но многоокая —

фонарь качнулся и погас.

Неправда, что печаль высокая

облагораживает нас,

обидно, что в могиле взорванной

одни среди родных равнин

лежат и раб необразованный,

и просвещенный гражданин —

дух, царствуя, о том ни слова

не скажет, отдавая в рост

свой свет. И ночь исполосована

следами падающих звезд.

«Ты помнишь морозный узор на стекле…»

Ты помнишь морозный узор на стекле

в подвальном гнезде, в молодом феврале,

и солнце, и рамы двойные?

Я помню узор на морозном стекле,

подвальное утро, на старом столе

салфетки — должно быть, льняные.

Гниет, истончается чистая ткань —

как если бы инь ополчился на ян,

(смотри, говорят, не заляпай!)

с мережкой из заиндевелых ветвей,

и в клетке страдает большой воробей —

печальный, со сломанной лапой,

спускайся, мой лирник, в обитель теней.

Светает. В последнее время длинней

и дни, и — особенно — ночи.

Беги за иголочкою, мулине.

Понять и простить. Беглый свет на стене,

как Господа быстрые очи.

«Хочется спать, как хочется жить…»

Хочется спать, как хочется жить,

перед огнем сидеть,

чай обжигающий молча пить,

в чьи-то глаза глядеть.

Хочется жить, как хочется спать,

баловаться вином,

книжку рифмованную читать,

сидя перед огнем.

Пламя трещит, как трещит орех.

Лед на изнанке лет.

Вечной дремоты бояться грех,

и унывать не след,

Грецкий орех, и орех лесной.

Пламя мое, тайком

поговори, потрещи со мной

огненным языком,

поговори, а потом остынь,

пусть наступает мгла,

и за углом, как звезда-полынь,

зимняя ночь бела.

Инна ИОХВИДОВИЧ / Штутгарт /

Родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им. Горького. Прозаик, эссеист, литературный критик. Публикации в литературных сборниках, альманахах, и пр. Победитель и финалист различных литературных конкурсов. Лауреат международной премии «Вольный стрелок: серебряная пуля» издательства Franc-tireur USA. Живет в Штутгарте (Германия).

Встреча

В родном городе Ольгу никто не встречал. Она так захотела сама, решила остановиться не у знакомых, а в гостинице.

Вышла из здания аэровокзала, собираясь пройти к остановке такси.

«За четверть века мало что изменилось, — констатировала она, — разве, нищих не гоняют». Ольга раскрыла кошелек, чтобы подать милостыню, как когда-то учила бабушка: «Христа ради».

Подошла к неподвижно сидевшему нищему, и слегка наклонилась, чтобы кинуть в его пропотевшую изнутри, тюбетейку. Сам же он, в кепке, низко нахлобученной на лоб, так что лица его не было видно, наверное, дремал. Рука недвижно лежала на колене, и Ольга вдруг вздрогнула, по ней словно бы электроразряд прошел!

В такси до нее внезапно дошло.

— Пожалуйста, поверните назад, к аэропорту!

Когда они подъехали, нищего не было, будто бы и след его простыл. Ольга вздохнула, примерещится же всякое, как увидала возвращавшегося его. Это был, пусть и неузнаваемый сразу, но он, возлюбленный, бросивший ее. Он, Вовка Крапивин. Он не был прежним, мужественно-мускулистым парнем, по которому вздыхали когда-то многие девушки. А уж она-то — больше других. Сейчас загорело-морщинистое лицо ничем не напоминало о юношески-четких чертах, и наверняка, кроме нее никто бы не узнал его.

Когда он приблизился к ней, она на выдохе произнесла: «Вовка, ты!» Он, будто не слыша, продолжил свой путь. Тогда Ольга закричала: «Крапивин, что ты притворяешься? Ты что, не слышишь меня?» Мужчина остановился. Осмотрел всю ее стройно-девичью фигуру в холщовом брючном костюме, неузнавающе скользнул по лицу и ответил: «Если вы ко мне, то обознались». Он говорил еще, а она не вслушивалась в смысл произнесенного, только наслаждалась его, крапивинской легкой шепелявостью, знакомыми интонациями, голосом, что подчас слышался ей во снах…