Действующие лица - [20]

И был таков. Поэт слегка размялся,

Открыл окно, придвинул книгу Стерна,

Прочел абзац-другой и рассмеялся,

Расхохотался – вот что характерно.

Феномен

Я однажды стерёг заблудившихся в небе Камен,

Размышляя, какая мне в жизни грядёт перемена.

Вдруг звонок. Открываю. В проёме стоит джентльмен:

Габардиновый плащ, но улыбка вполне современна.

И внезапно я понял: меня посетил феномен.

То есть только увидел – и сразу просёк феномена.

Как явил полупрофиль, как вытер ладонью скулу,

Как вильнул кадыком, как вокруг него замерли тени,

Как рассёк меня взглядом, как лазером срезал скалу,

Как легко показал, что ему абсолютно до фени,

Как закат кабану, как святое писанье козлу,

Что заметят о нём, на какой обозначат ступени.

Испросив извиненья за неупреждённый визит,

Он сказал, что явился ко мне получить разъясненье,

Что в последних моих публикациях чем-то сквозит

Безнадёжно больным, невозможно читать без стесненья,

А поскольку описан известный ему реквизит,

То хотелось бы встроить в сознанье искомые звенья.

И не пламя, а словно бы сушит, не яд, а язвит.

Попросить его вон? Разоткать пелену наважденья?

Я боюсь этих траченных богом. Их жребий извит,

Их мораль безотчетна, избыточны их убежденья,

Их булыжная речь под любое похмелье трезвит,

Начиняя тяжёлой тоской предрассветные бденья.

Я спросил, почему он решил, что возможен контакт.

Он ответил, что всякий пророк обречён на публичность.

Я сказал, что бестактность бывает врождённей, чем такт.

Он заметил, что в принципе ждал перехода на личность.

И тогда, не умея пресечь затянувшийся акт,

Я послал его вспять, то есть просто сказал неприличность…

Это феноменально: сквозь одурь и оторопь книг,

Восползающих к вечности, вскользь помыкающих тьмою,

Вдруг учуять затерянный в дебрях подтекста тайник,

И узреть в него ход, и, как Шлиман забытую Трою,

Всё подробно обрыть. И явившийся свету двойник

Будет столь очевиден, что не отоврёшься игрою…

Он не вылетел в форточку, не растворился в трюмо,

Попрощался – и вниз под угрюмую музыку лифта.

Но внезапно замкнулось на горле воловье ярмо,

И в зрачках заплясали значки незнакомого шрифта,

Словно я, сочиняя, макал свои перья в дерьмо

Или праздновал с монстром, достойным фантазии Свифта.

Мы увиделись позже, году в девяносто шестом.

Он кивнул и пошёл сквозь гирлянды какие-то, стропы.

И пока я за ним разогнался, ощеренным ртом

Вереща на ходу: «Не такие уж мы мизантропы»,

Он исчез, растворился, как сон или, скажем, фантом,

И потом нас уже не сводили случайные тропы.

Может, это и к лучшему. Стоит ли мучить слова,

Чтобы в них обнаружить затем роковое зиянье?

Чтобы с тёмной подачи на свет извлекала молва

Из-под готики строф щебетанье почти обезьянье.

Что за дело мне, что там смололи его жернова?

И зачем оно мне, ломовое его обаянье?

Он узнал реквизит, обнаружил больной цикламен

За немытым стеклом в борозде, унавоженной бытом.

Он согласен помочь, чтобы злой холодок перемен,

Как романс, не понудил жалеть о давно позабытом.

Говорю вам, я сразу заметил, что он – феномен.

Но уж как-нибудь сами, трусцой, на своём недобитом.

27 сентября 1994

Баллада о Буланове

«Козёл я буду, если жить останусь!

Мой дух издох! Мой бог – двуликий Анус!

Мне каждый разворот выходит боком!» —

Вопил Буланов, находясь в глубоком

Очке, бачке, толчке в конце июля.

Вдруг просвистела жгучая, как пуля,

Литая мысль – не встать ли к аналою,

Присыпав темя пылкою золою,

С какой-нибудь прелестницей упругой,

Готовой стать Буланову супругой,

Невозмутимо юной и невинной,

Какою-нибудь Анной или Инной,

Еленой, луннолонною Данаей;

И чтоб не только стать была дана ей

И красота античного покроя,

А чтоб она сумела, землю роя,

Варя, стирая, вовремя рожая,

А главное, никак не раздражая

Искусно наведённою виною,

Устроить жизнь Буланова иною,

Чем та, какой он пользовался ныне;

И кстати, позаботиться о сыне

Как оптимальной форме оправданья

Его блужданья в дебрях мирозданья…

Так, погасив первоначальный ропот,

Он тут же впёрся в предстоящий опыт

Со страстью фавна в исступленье гона.

Но как построить формулу закона,

Сулящего Буланову в итоге

Влить в малогабаритные чертоги

Его гнезда живительное сусло

Семейной благодати, выбрать русло,

Плывя которым, он достигнет цели,

Как обнаружить в грации, в лице ли

Цветочницы, лоточницы, студентки,

Попутчицы, случайной конфидентки,

Чей голос ровен, облик неуродлив, —

Судьбы неумолимый иероглиф?..

Он предпочёл эмпирику. Сначала

Любая незнакомка означала

Кандидатуру. Следовало тонко

Расставить романтического толка

Неумолимо вяжущие сети:

Кивок, рывок – и вот она в корсете,

В кольчужке, в шорах, в коконе соблазна.

И будучи при этом, сообразно

Перипетиям, гибким либо жёстким,

Буланов с удальством почти пижонским,

С напором завсегдатая таверен

Уже сегодня утром был уверен,

Что днём ли, ввечеру достанет пыла

Её примерить, – так оно и было.

Но скоро суетливые сюжеты —

Чуть veni, vidi, vici и уже ты

Разочарован, – словно белладонна,

Пошли язвить лихого селадона,

Рвать наизнанку, мучить слух и зренье,

И как бы мозговое ожиренье

Отслаивать. Не лёгкие победы,

Не траты на букеты и обеды,

Но что-то раздражало. Монотонность

Избранниц? Холощёная бонтонность

Традиции? Подспудный страх заразы?

Любви перекавыченные фразы?