Я лежал на белейшем, тщательно просеянном и отсортированном вечностью песке усть-нарвского пляжа и не столько загорал, сколько отогревался и отсыпался после короткого, но утомительного полярно-полевого лета.
Был сентябрь, народ в основном разъехался, и в такие теплые дни здесь было вовсе даже неплохо.
Рядом растянулся на недонадутом матрасе парень примерно моих лет и кондиций. Который уж раз мы совпадали с ним на пляже, компании у него видно что не было, и он явно был не прочь обзавестись ею, полагая меня в конфиденты.
Однако я начал первый.
– Так уж и нет, – спросил я, разглядывая его в упор.
– Чего нет? – парень опешил.
– Счастья в жизни, – я показал на фиолетовую наколку на его правом плече.
Он засмеялся:
– Ты знаешь, нет. Жизнь есть, а счастья нет. Ты давно здесь перемогаешься?
Мы познакомились.
Я снимал тогда комнатушку под крышей в конце длинной улицы имени неведомой мне Лидии Койдулла. В комнате были кровать, стол, табурет и окно, обращенное к морю. Прибой ровно шумел, имитируя бесконечность, и воздух в раскрытом окне был плотным и удобным для дыхания.
Кроме меня наверху жили две дамы: старуха, проводящая здесь по полгода, и аспирантка-театровед, обе длинные, прямые, видно, что брезгливые, постоянно дремлющие над раскрытой книгой – одна в беседке во дворе, другая на складном стуле на пляже.
Старуха почти сразу перестала реагировать на мои пожелания чего-либо доброго и приятного: дня, вечера, аппетита. С девицей мне удалось провести две-три высокоинтеллектуальные пятиминутки, в конце третьей я неосторожно признался, что сам, так сказать, попираю литературную стезю, и тут же пропал в ее глазах. Девица готовилась в старухи.
А теперь вообразите: сосны, прибой, пустой поселок, чаячий смех и осень во всем. И две надменные старухи, тоскливые, как сама идея бессмертия. Нетрудно догадаться, что на третий уже день я почувствовал себя одиноким и очень печальным существом. Тогда и вышло мне знакомство с носителем жизнерадостной наколки. Производил он впечатление человека затейливого, но не нахального, компанейского, но не навязчивого.
– У меня тоже нет счастья, – сказал я, – однако ж я не выставляюсь с этим на публику.
– Я пытался свести – пустой номер. Когда накалывал, молодой был, счастливый.
– Надолго сюда?
– Как получится.
– Интересный ты субъект. Свободу, небось, любишь?
– Свободу все любят, кто понимает, – отвечал он задумчиво.
Легкий он был человек. А я – одичавший от недельного почти молчания. Неделю пестовал свое жалкое одиночество, наливался им, чувствовал, как скальп на брови сползает. А тут вдруг «нет счастья в жизни» – и тонкие острые уши багровеют на солнце.
– Я тут недавно оказался заперт в одном странном доме, – говорил он мне часа через три. – Тоска такая, хоть Богу молись. И вдруг книга, Пушкин. Листнул от скуки, и всё – оторваться не могу. Ну хоть, например, вот это: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем». Дальше пустое, но это вот наслажденье мятежное – я просто запух. Доиметься бы до него, уж я-то бы так им дорожил. Да где взять? Или вот это: «Когда б не смутное влеченье чего-то жаждущей души». Читал? Врешь! А если читал, то забыл, а не забыл, так не понял. Мне это смутное влеченье жить по-людски мешает…
А вечером мы пили пиво в ресторане самообслуживания «Лайма»; в углу сидел горбун с ярко накрашенными губами и в лакированных туфлях и всё клонился на стол лечь, а женщина с раздачи кричала: «Коля, ты, ради бога, не усни здесь! Стыдно ведь!»
Новый товарищ мой говорил, не умолкая, похоже было, что он намолчался пуще моего.
– Вот горбун, горбатый человек, может ли он быть счастлив?
– Смотря что понимать…
– Да брось ты, все одинаково понимают. В словаре, например, сказано: «Счастье есть состояние высшей удовлетворенности жизнью».
– Там и словарь у тебя был?
– Где?
– Где ты с Пушкиным куковал.
– Там все было. Кроме свободы. Но ты меня не сбивай. Вот есть у горбуна это состояние или нет? Он один, этот урод, один на десять тысяч негорбатых. Или на сто. У него и мысли не такие, как у нас, и желания. Его не понимают и не любят. Женщины в том числе. Это больно. Но в этом уже есть высокое счастье. В принципе, горбун счастлив, а мы с тобой нет. Ты ведь тоже нет?
Я с удовольствием согласился.
С утра мы снова встретились и пошли вдоль береговой дуги к заставе – туда, где маячит темно-красная надпись на фанерном щите: «Внимание погранзона». А поскольку никаких других знаков на фанере не было, то погранзон этот казался специальным таким существом, и внимание его было безграничным.
И вдруг наткнулись на труп тюленя. Темно-серый грязноватый мешок с блестяшками глаз и седыми усами валялся на берегу, и волна его слегка раскачивала.
– Мне раньше казалось, – сказал я, – что только киты выбрасываются на берег. Оказывается, и эти туда же. Хорошо хоть по одному, а не стадами.
– Слишком у тебя все просто, – возразил мой спутник и перевернул тюленя ногой. На спине несчастной твари оказались две круглые дыры, понятно, что от пуль.
