Действующие лица - [19]

Их общий друг Вадим. Всегда готов

В пылу полупрописанных понтов

Вдруг перед ближним выпотрошить душу,

Взмыть невидимкой в хаосе бинтов,

Вверяя волю призрачному кушу.

Корней Козлов – поэт и психопат.

Влюблён в Елену зло и невпопад:

То станс ей впарит, то зашлёт маляву.

Весьма плешив и там же конопат

И обожает жидкую халяву.

Ещё туда бывает медсестра,

Довольно жизнерадостная Надя,

Сосед пасётся, жалуясь и гадя,

Приехавший из Аргентины дядя

Фасует прах фамильного костра.

И наконец, ручной орангутанг,

Когда-то кем-то привезённый с Явы.

Неуязвим и грузен, что твой танк.

Сперва служивший разве для забавы,

Вдруг статус поменял и как бы ранг.

Весь этот сонм, паноптикум, кружок

То волю имитируя, то муку,

Пытается вогнать в один прыжок

Аляповатой страсти пережог,

Помноженный на сумрачную скуку.

Но вот неотвратимей бумеранга

Причудливый грядёт апофеоз:

Внезапно то ли с тыла, то ли с фланга,

Величественный, как радикулит,

Вдруг возникает некоторый Босс.

С Еленой, оказавшейся Лилит,

Он вертит на просцениуме танго…

Финальный монолог орангутанга

Угрюмо неизбежное сулит.

2011

Джузеппе Тартини. Скрипичная соната «Трель дьявола».

Что протодьявол наиграл Тартини,

Вполне бы мог напеть ему Господь,

Навыть сквозь трубы, нарыдать сквозь щели,

Нашелестеть взъерошенной листвой.

И музыка была бы той же самой,

Но не «Сонатой дьявола», а, скажем,

Канцоной Херувимскою звалась.

Какая, бог мой, разница, где взяли,

И как назвали, и кому припёрло

Воспринимать буквально. Лишь бы звук

Не рвал ушей, гармония не сякла,

Форшлаги там и прочие морденты

Не забивали полногласье темы…

И кстати, вот вам трепетный сюжет:

Тартини пьет мартини на картине,

Висящей на обшарпанной стене

Харчевни, натурально падуанской,

Поблизости Капеллы дель Арена,

Расписанной неутомимым Джотто,

Когда еще не токмо что Тартини,

А вообще… когда Господь был молод,

Насмешлив и амбициям не чужд.

Так вот, на этом тусклом полотне

Тартини – так свидетельствует подпись —

Сидит один и пьёт, а перед ним,

Естественно, тартинки. И тритон

В аквариуме жмурится. И трутни

Порхают вместо мух. И тара-тина —

Пощипывает лютню в глубине

Кружала недоразличимый некто…

Так, помнится, играл в «Пищевике»,

В кафе «Восток», на публике, смердящей

Во все пазы, на латаном альте

Колтрейна, Дюка, Паркера, Бише

Полузабытый ныне Кунцман Рома…

А Люций Фер – так, вроде бы, зовут

Лютниста падуанского – он тоже

Плевать хотел на публику, тем паче

Что никого и не было, один

Синьор Джузеппе, новую бутыль

Откупоривший, вдруг переменился

И замер: люциферовский пассаж,

Случайно соскочивший и развивший

Себя в неукротимой простоте,

Вдруг оказался именно таким,

Каким воображал его маэстро,

А различить не мог…

И вдруг отверзлось

И как-то так само собой сплелось

В искомую мелодию. А дьявол,

Неясным боком вставленный в названье,

Уже потом, во сне, сказал: «Тартини,

Побойся бога, я-то здесь при чём?»

15.07.2008

Визит

«Как дурно ощущать себя бездарным,

Раздаренным, дрянным, дыроголовым,

Торчащим среди дня столбом фонарным,

Свободным от ветвей стволом еловым,

В то время как ровесник беднолобый,

По случаю заклавший душу бесам,

Плодонося мохнатою утробой,

Никак себя не чувствует балбесом.

И нам бы, впрочем, тоже упроститься:

Нелепо рыщем, попусту обрящем.

Пущай ему в грядущем не простится,

Зато он не постится в настоящем», —

Так думал пожилой и не повеса,

И не летя в пыли, а сидя в кресле.

И снова померещилось про беса,

Почудилось и дрогнуло: «А если…»

И свет померк, и завоняло серой,

И просквозило сыростью и смрадом,

И появился некто в тройке серой,

Пропел: «Привет!» – и поместился рядом.

Анфас похожий на артиста Гафта,

А в профиль на античную старуху,

Сказал он: «Ваши авиа и авто

Мешают в явь перемещаться духу».

Он сотворил бифштекс и кружку ртути,

Поужинал, рыгнул и начал снова:

«Ну что ж, давай доищемся до сути,

Авось, да и поладим, право слово».

Поэт молчал. Свело воображенье.

В аорте сулема, во лбу мочало.

«И грудь болит, и головокруженье», —

Подумал он взаймы, и полегчало.

Зажёг свечу, поковырялся в воске,

Сказал: «Ну что ж», – и начал слушать беса.

«Души твоей линялые обноски

Для нас не представляли интереса.

Стихи твои – то жалоба, то поза —

Никак не оборачивались кушем.

И вдруг произошла метаморфоза:

Ты получаешь доступ к юным душам…»

Поэт ни слова. Незнакомец в сером

Прокашлялся, и вновь запахло серой…

«Ты стал их заряжать своим примером,

Догматом отрицанья, желчной верой.

К развязным виршам, непотребным пьесам

Склонял их, оголтелых, одичалых.

Так стал ты бесом, правда, мелким бесом,

К тому же на общественных началах.

И чудно. Наше ведомство глядело,

Как бы тебя не зацепили часом.

Но ты решил оставить это дело,

В издательства пойти, пробиться к кассам.

Ты стал своим в сомнительных конторах,

Стал воспевать поля, капели, шпили,

Завидовать ровесникам, которых

Мы чуть не оптом всех перекупили.

И вот я здесь – вернуть тебя на место.

Ну кто ты есть? Полишинель, ковёрный.

Твой идеал – минутная фиеста,

А мы тебе сулим нерукотворный…»

И гость умолк. Достал табак, огниво,

Сам закурил и угостил поэта.

«Свеча горела на столе», – лениво

Сказал поэт взаймы. А тот на это

Прибавил: «Я вам не грожу, любезный,

Чего уж больше – мы вас именуем.

Но бездна есть. И ужас перед бездной

Неодолим, поверьте, неминуем», —