Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [205]

Ну и, в конце концов, можно было вообще ничего не делать, не говорить и не писать. Можно было попасть в психушку по совершенно невероятному поводу. В апреле 1974 года бывшего политзаключенного Анатолия Пономарева заперли в психбольницу № 3 в Ленинграде только потому, что в СССР собирался приехать Ричард Никсон, а Пономарев мог попытаться с ним встретиться. Как Пономареву удастся добраться до президента США, чекистские умы не занимало.

Впрочем, Пономарев был не единственным. В Москве на время визита, ставшего «большим шагом по пути политики разрядки международной напряженности», в больницу Кащенко отправили сына знаменитого актера Крючкова — Николая Крючкова-младшего, — известно и о других пострадавших от политики разрядки[100].

На время Олимпиады 1980 года в городах, где проходили соревнования, по грубым подсчетам, госпитализировали не менее двух тысяч человек. Точное число не известно, но только в Киеве на Олимпиаду в психушках оказались 320 новых «пациентов»[101]. Госпитализировали и жителей других городов, если те пытались поехать в Москву — ну или если чекистам так казалось.

Отсидевший восемь лет с 1956 года ленинградский инженер Юрий Левин попал первый раз в психбольницу за письмо с протестом против оккупации Чехословакии. Перед очередным съездом КПСС в 1971 году он уже ничего не писал, но на всякий случай на все время съезда его отправили в психушку.

Каждый советский юбилей по всей стране сопровождался волной госпитализаций. Перед 60-летием Октябрьской революции в психбольницы безо всяких причин попали бывший политзаключенный Михаил Кукобака (Могилев), Владимир Веретенников и Галина Кукарских (Ленинград) — известно только о них, реальное число госпитализированных по стране должно исчисляться сотнями.

На советские праздники «неблагонадежных» регулярно госпитализировали превентивно, забирая из дома за пару дней до даты. Как рассказал Кудрин, перед праздниками на столе у дежурного врача под стеклом лежал приказ Вулиса: «Госпитализировать при доставке милицией независимо от состояния» — и далее шел перечень фамилий.

«Независимо от состояния» периодически госпитализировали самарского художника П. Он устраивал политические «арт-акции» — пусть такого слова еще и не существовало. Дом П. был расположен на улице, по которой с площади после демонстрации счастливые трудящиеся брели пешком домой — пока еще не ходил транспорт. П. сшил себе черную фуражку-сталинку и длинные красные трусы. Таким образом одетый, в ясный майский день он выходил на балкон третьего этажа и оттуда радостно трудящимся салютовал. Чекисты художественную ценность перфоманса не оценили и стали перед праздниками регулярно запирать П. в психбольницу.

Перфоманс в советское время был, конечно, экстремальным видом спорта. Дирижер хора из Полтавы Александр Молодецкий вместе с друзьями всего лишь слушал западные радиоголоса. Чтобы это прекратить, домой к нему явился наряд милиции, пригласивший: «Поехали с нами слушать „Голос Америки" и „Свободу"». В психбольнице слушать «голоса» не получилось. Как описывал Молодецкий, «лечили галоперидолом, серой [102] и еще какими-то нейролептиками, от которых я стал инвалидом II группы». На том злоключения Молодецкого не кончились — через восемь месяцев прямо из полтавской психбольницы его отправили в Днепропетровскую СПБ.

На этом повороте открывается еще одна из тайн карательной психиатрии. Психбольницы были местом предварительного заключения. Эта спецоперация проводилась в три хода. Сначала диссидента госпитализировали в «административном порядке» и в психбольнице нейролептиками быстро доводили до невменяемого состояния. Вторым ходом возбуждалось уголовное дело — о чем ни сам обвиняемый, ни его родственники не знали. Проводились допросы свидетелей, экспертизы — все документы подписывал выбранный КГБ «свой» адвокат. Самого обвиняемого никто не допрашивал — показания «душевнобольного» ценности не имели.

Затем человека предъявляли экспертизе. Сам «пациент» принимал ее за обычную врачебную комиссию, даже не подозревая, что экспертиза — судебно-психиатрическая. Она делала неизбежное заключение о «невменяемости», после чего третьим ходом через какое-то время проходил заочный суд, а потом «пациента» отвозили в СПБ, сам он даже не знал, куда и зачем.

Все это упрощало уголовный процесс до крайности, которая ни Кафке, ни даже Сталину не снилась. Иозефу К. сначала объявили о возбуждении уголовного дела, он что-то пытался делать, чтобы повлиять на его исход. У заключенного в психбольнице не было даже этого знания. Он с самого момента госпитализации был уже бессловесный и лишенный прав unperson.

Таких политических дел было много. Тот же Коля Кислов, лежа на вязках в психбольнице, не имел понятия о том, что был уже обвиняемым, и не знал, за что.

В мае 1969 года к Владимиру Борисову «психбригада» приехала прямо на работу, откуда увезла в психбольницу (между делом медики Борисова обыскали и отобрали самиздат). До ноября его перекидывали из одной психбольницы в другую — а после заочного суда отправили в Ленинградскую СПБ.

К инженеру из Донецка Алексею Никитину санитары явились через три дня после того, как Никитин дал интервью двум американским корреспондентам. Вкололи через одежду укол и увезли в психбольницу. Уже через пять недель Никитин оказался в Днепропетровской СПБ (1981 год) — редкие «тройки НКВД» двигались с такой скоростью. Через три года Никитин умрет в донецкой психбольнице от рака, так и не увидев свободы.