Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [198]

Алкоголика снова привязывают, на лбу у него, как ни странно, всего лишь шишка и царапина. Верхняя половина дубовой двери девятнадцатого века вышиблена напрочь, нижняя осталась висеть на замке. Если бы что-то подобное я уже не видел в СПБ, то сильно бы удивился фантастической способности человеческого организма выживать.

Рыжий пришел в себя через пару дней, а еще через две недели его выписали. Его койка, впрочем, оказалась «несчастливой». Позднее на ней лежал настоящий параноик — молодой парень из татарской деревни. Когда я неосторожно проходил мимо, он схватил меня за руку. Глаз у парня не было — вместо них зияли бугристые окровавленные бельма.

— Меня надо убить! Убей меня — я зло! — умолял параноик.

Глаза он уничтожил себе сам, втирая в них стекло и тлеющий пепел.

Тем не менее гораздо больше проблем, чем параноики, создавали вроде бы вполне спокойные соседи по палате. В тумбочках каждому приходилось ровно по одной четверти пространства, чтобы положить свое имущество. Расслабившись после рабочего отделения СПБ, где краж в принципе не было, я тоже вначале клал туда все, что получал от гостей. Быстро выяснилось, что зря.

Сначала пропал крошечный флакон импортного одеколона — его украл и выпил сосед-алкоголик. Потом исчезло миниатюрное издание Сидура, еврейского молитвенника, — сделал это уже другой человек. Скорее всего, это был парень, косивший от армии — кроме психиатров он явно общался и еще с кем-то. Об этом заставляла подозревать его привычка всегда пристраиваться рядом — как только призывник видел, что я с кем-то разговариваю. «Агентурная сеть в сумасшедшем доме» звучит как бред — в советской парадигме, наоборот, это было вполне нормально. КГБ не присутствовал разве что только в родильных домах. Недаром 11-й отдел Пятого управления КГБ занимался именно тем, что сегодня они гордо именуют «идеологической контрразведкой в медицинских учреждениях».

Жизнь в психбольнице была чем-то переворачивающим мир с ног на голову. Я провел два года с людьми, официально признанными «особо социально опасными душевнобольными», и хоть таких в СПБ, действительно, было полно — но в обычной психбольнице гораздо чаще приходилось держаться настороже.

Впрочем, и здесь присутствовали интересные «свои» люди. Одним из них был молодой, но уже известный тогда в Самаре художник Валерий Шебуняев. Он сидел на «принудке» и соответственно вел жизнь, сообразную «принудчикам». Пропускал завтрак, вставал поздно, после чего сразу шел в туалет чифирить — там обитали принудчики, вечно сидевшие с «Беломором» в зубах на корточках, как птицы на проводах. После чего Шебуняев запирался в выделенной ему «комнате художника» — и писал копии картин» Боттичелли и Рафаэля, причем неплохо.

На воле Шебуняева я не знал, его «обнаружила» знакомая художница, пришедшая ко мне на свидание.

— Валера, и ты здесь? — удивилась она.

По умолчанию почему-то считалось, что в психбольнице интеллигент может оказаться только по политическим причинам. Это было совсем не так. Шебуняев сидел за очень жестокое преступление — в «белочке» он зарубил отца топором.

Вообще-то за это Шебуняев должен был бы отправиться в СПБ. Однако в его деле имелось обстоятельство, весьма смягчавшее вину: у Шебуняева была богатая жена. Если точнее, то теща — директор крупного гастронома. Она наверняка и выкупила зятя у Вулиса.

Как остроумно высказался один из частых обитателей Первого отделения, толстый еврей лет тридцати, Илюша, в психбольницу «Буняева устроили икра и сервелат». На правах пушкинского юродивого Илюша мог позволить себе говорить правду. Навещая Шебуняева, и жена, и теща приносили с собой неправдоподобно огромные сумки с икрой, балыком, осетриной и кольцами краковской колбасы — что позволяло Шебуняеву полностью игнорировать больничные овсянку и манку.

Вначале я вообще не понимал, как Шебуняеву удается уничтожить такие объемы еды — если учесть, что Валера был худ. Потом догадался: он обменивал деликатесы у санитаров на водку.

Илюша же отлеживался в психбольнице со стратегической целью. У него была третья группа инвалидности по психиатрии, но Илюша обладал и голубой мечтой — получить вторую, за которую платили рублей на двадцать больше и еще при жизни давали отдельную квартиру. Его навещало какое-то бесчисленное количество родственников, являвшихся в психбольницу, как будто сходя прямо со страниц книг Шолом-Алейхема. Все они были литваками, спаслись от гибели в Самаре во время войны, разговаривали с акцентом, часто вставляя слова на идише.

За каждым была история, которую никто никогда не рассказывал, и она прорывалась лишь оговорками. У кого — депортация после советской оккупации, у кого, наоборот, служба в НКВД, кто-то уходил пешком от наступавших немцев уже в 1941-м — а вдоль дороги валялись кучи брошенного имущества — инструменты, швейные машинки, целые подводы скарба.

Поедая принесенную селедку под шубой, Илюша жаловался родственникам на Вулиса, который не давал ему вторую группу. Илюша грозил писать жалобы высшему начальству вплоть до Андропова. Один из посетителей, пожилой сухонький реб Шимон, как «правильный еврей», Илюшу одергивал: