Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - [197]

От «буйной» «спокойная» часть располагалась через прихожую с улицы. Переходя через нее с книжками и еще каким-то скарбом в охапку, я неожиданно наткнулся там на своего друга по Казанской СПБ Толю Черкасова. Это уже было странно, еще страннее было то, что Черкасов почему-то держал в руках лыжи.

Толя дал всем странностям объяснение. Из СПБ его привезли еще осенью 1981 года, через год суд снял с него принудлечение, и с того момента юридически Черкасов был вроде бы свободный человек. Однако выписать его не могли, для этого требовалось, чтобы мать подписала необходимую бумажку, что та делать отказывалась. Я видел ее позднее, женщине было уже далеко за восемьдесят, и она явно плохо понимала, где право и лево — и даже то, что дома Черкасов мог бы за ней ухаживать. Ситуация была смешной: невменяемая мама не давала разрешение вменяемому сыну вернуться домой из психбольницы.

Черкасову это надоело, и он просто из психбольницы сбежал. Воспользовался для этого разрешением кататься на лыжах по воскресеньям рядом с больницей (этим удовольствием пользовалось от силы два — три человека из всего отделения). Позднее надзиравшая за «лыжниками» медсестра рассказывала:

— Я вижу их снизу на холме. Вдруг Черкасов пропадает. Ну я забеспокоилась — вдруг у него что-то с сердцем. Поднялась наверх — а он машет мне рукой издалека.

Черкасов, сняв лыжи, просто сел на трамвай и отправился домой. Эта история объяснила не совсем понятный разговор по телефону между заведующим отделением и Вулисом, происходивший как раз когда я беседовал с заведующим во врачебном кабинете. Завотделения на высоких тонах просил отправить к Черкасову «чумовозку» с милицией — и был сильно удивлен реакцией Вулиса:

— Как выписывать?..

Человек явно не понимал того, что знал Вулис, и что между моим прибытием в отделение и выпиской Черкасова была связь. Чекистам компания антисоветчиков в одном отделении психбольницы была не нужна.

Черкасов явился вернуть казенные лыжи, я же по нараставшей чувствовал дежавю, возвращавшее меня в семидесятые. Первым человеком, которого увидел в коридоре «спокойной» половины, был шахматист Саша Рязанов — он тоже меня узнал. Рязанова еще больше мучили «голоса». Он расплылся, замкнулся, отказывался играть в шахматы. Если уговаривали — то редко, когда мог доиграть партию. Большей частью бродил в коридоре от неусидчивости — он получал уже галоперидол — и часто мотал головой, похоже, отбиваясь от «голосов».

Самарскую психбольницу построили еще в конце девятнадцатого века — и Первое отделение было одним из двух изначальных зданий больницы. Позднее заведение пустило корни и дало множество побегов в виде других отделений, кухни, прачечной и еще чего-то. Оно обросло кирпичными стенами по довольно обширному периметру. Присутствовали и ворота — хотя чисто символически, ибо они никогда не закрывались. Внутри же были разбиты цветочные газоны и росли кусты сирени, обильно зацветавшие весной.

При последующем расширении психбольницы у земства — вполне по российской парадигме — не хватало денег, строительство больницы спонсировали предприниматели. Наибольшую сумму выделила семья купца Александра Курлина.

Ее пожертвования были не совсем бескорыстны: Курлин был наследником богатой семьи, но страдал от душевной болезни, так что периодически и сам поселялся в психбольнице, это был его второй дом (возможно, там он и умер в 1914 году). Городской дом Курлиных сегодня — музей, один из архитектурных памятников Самары, уникальное красивое здание, выстроенное учеником известного архитектора Федора Шехтеля в стиле модерн. Курлин вовремя умер до революции, его вдова позднее покинула Самару и жила до 1973 года в комнатке в одном из арбатских переулков в Москве.

Сам дом в советское время, как часто бывало с особняками, приобрел кровавую историю. Сначала в его подвале расстреливали чехи, потом чекисты — и подвальные стены музея до сих пор испещрены пулевыми пробоинами.

Первое отделение самарской психбольницы имело форму буквы «П». Левая половина считалась «буйной», правая — «спокойной». Палаты стояли без дверей — их сняли в советское время, от дверей сохранились только петли — и все пространство палат было забито под завязку, кровати стояли друг к другу впритык. Единственное отличие от СПБ заключалось в том, что тут в каждой палате еще было несколько тумбочек.

Верхняя часть «П» была отведена под палаты, «комнату свиданий» — посетители допускались каждый день после пяти вечера, — кабинеты врачей и медсестер, в углах располагались столовые. В правой стороне стоял еще и телевизор, впрочем, повсюду ставили и койки. Обычно на них клали алкоголиков, срочно доставленных в «белочке».

Эти буянили, громко ругались и все время порывались сбежать от чертей, которые их донимали — зеленые черти, оказывается, обитали не только в Находке, где воевали с Борей Гончаровым. Алкашей привязывали, их кололи аминазином, ставили «под систему» с физраствором.

Как-то пришлось наблюдать неправдоподобную сцену — похожую на приквел «Матрицы». Высокий рыжий кудрявый парень, внешне напоминавший актера Костолевского, в делирии сорвался с вязок и стремительно полетел в нижний тупик «П». Коридор заканчивался крепкой дубовой дверью, за которой располагалось судебно-психиатрическое отделение. Кто-то из пациентов подставил рыжему подножку, тот упал, но тут же подскочил, как мячик, — и понесся головой вперед в дверь. Громкий удар — дверь разваливается на две части, рыжий падает на пол.