Девятый километр - [2]

— Ты что? Не видишь? Нельзя починить! — заорал на меня подбежавший регулировщик. Подняв красный флажок, он бросился наперерез мчащейся машине. — Стой! Бери на буксир!

Грузовик с визгом остановился, и шофер, ругаясь, выпрыгнул.

Я выхватила из-под сиденья трос, кинулась привязывать его к машине, но регулировщик рванул меня за руку.

— Сам справится!

— Моя же машина! — закричала я, вырываясь. — Груз… Мука же…

Не слушая, регулировщик тащил меня за руку к встречной дороге. Поперек нее стояла трехтонка, слегка вздрагивая от работающего мотора. К баранке прижался щекой водитель.

— Давай! — распахивая дверку, крикнул мне регулировщик.

Я кинулась к кабине… Открытые глаза шофера ужа помутнели. Чудом он успел остановить машину…

Мы вытащили убитого и положили его на сугроб.

— Давай! — повторил регулировщик, подталкивая меня к кабине.

Вставая на подножку, я заглянула в кузов. Там ничком лежали укрытые одеялами ленинградцы; кое-кто из них поднял голову.

Неестественно большие глаза смотрели с застывшим выражением испуга и надежды. Вдруг около самой кабины взметнулось голубое одеяло, за борт уцепилась детская рука в синей варежке и тут же бессильно поползла вниз — по белому борту грузовика потянулся ярко-красный след. Выхватив из-под одеяла ребенка, я протиснулась с ним в кабину трехтонки.

— Давай! — торопил регулировщик. — Всех тут поубивает!

Я положила неподвижную, плотно закутанную девочку рядом с собой на сиденье, хотела включить скорость, но тут меня словно накрыло тишиной… В голове все начало путаться.

— Подсолнух! Черт тебя побери! — услышала я будто сквозь сон. Регулировщик тряс меня, тер лицо снегом. — Ты что? Вот баба! Ты же коммунистка, очнись! Давай…

— Я беспартийная, — сказала я.

Машина рванулась, и регулировщик остался позади.

Отплевываясь и чувствуя во рту привкус крови, я подумала: «Вот проклятый!.. Еще упрекает…»

Над головой, сквозь дыры, пробитые осколками в кабине, виднелось серое небо. Снаряды уже не долетали до нас.

На сиденье так же неподвижно лежала девочка с закрытыми глазами. Ее пропитанные кровью варежки валялись рядом. Длинные, тонкие, как у птицы, пальцы были холодными. Жива или нет девочка — разбираться было некогда. С моей левой щеки на баранку капала кровь, но перевязывать рану тоже было некогда. Дорогу искорежило снарядами и залило водой. Колеса буксовали, несмотря на цели.

В медсанбат из всей машины попали только двое: девочка и я. Большинство эвакуированных оказались невредимы. Четверо крайних у левого борта были убиты.

Коек в медсанбате не хватало, и нас поместили на одной. Девочка была сильно истощена и простужена. Она металась в жару и тянулась ко мне.

— Мама…

Нижнюю часть лица мне забинтовали из-за раны на щеке. Видны были только мои темные глаза да светлые волосы, такие же, как у матери этой девочки. Я заметила выбившиеся светлые пряди, когда ее, убитую, помогала опускать из грузовика. Глаз не видала: они были закрыты.

И вот девочка, касаясь моих волос, твердила:

— Мама, мама…

Не зная, что делать, я бормотала сквозь повязку:

— Успокойся, дочка…

Девочка затихала и начинала монотонно шептать:

— Потом мы поедим каши. Потом попьем чайку и съедим хлеб. Получим двести пятьдесят граммов… Полкило сразу съедим… Восемьсот граммов…

И снова слабый голос дрожал:

— Мама, мама…

Высушенное голодом маленькое тело прижималось ко мне, обдавая жаром, а я думала о том, как легко этой девочке, зарывшейся бескровным лицом в мои волосы. Я была здорова и сильна, когда стояла в туче красной пыли перед грудами битого кирпича, под которыми лежали моя мать, отец, братишки-близнецы, дед…

— Доченька, доченька, — бормотала я, вливая ей в рот жидкую кашу. Я знала: ей сейчас очень нужна была мать.

— Спасибо, — сказала мне военфельдшер, поившая тяжелораненого на соседней койке. — Хорошо помогаешь. У меня рук не хватает. Санитарный поезд задержался. Бой на дороге… — Она с трудом выпрямилась и еще раз взглянула на нашу койку. — А знаешь, какая у нее фамилия? Как и твоя: Иванова… Жалко девчонку…

Мне пришлось кивнуть: разговаривать было трудно.

На нашей трассе я видела много детей, разучившихся улыбаться, переставших плакать, равнодушных ко всему. Непомерно большая голова, которую уже не держала тонкая шея девочки, отечные веки, словно налитые голубой водой, вызывали острую, непереносимую жалость.

Через дань я, еще забинтованная, снова сидела за баранкой. Полуторку мою отремонтировали без меня, сразу же, как только был сдан груз.

После двухдневного перерыва я увидала дорогу будто заново. Огни трепетали, кружились, двигались гирляндами по всей ледовой трасса. По небу, рассекая мглу, шарили узкие конусы прожекторов, перекрещиваясь, расходясь, уступая место неярким зимним заездам. В тот самый день, когда меня перевели в автобат, нашу дорогу прозвали Невским проспектом.

Мы тогда собрались на митинг в лесу около озера. Комиссар, указывая в сторону перевалочной базы, сказал, что горы грузов с надписью «В Ленинград» не тают, а растут — план перевозок не выполняется.

Он прочел нам обращение Военного Совета:

— «Дорогие товарищи!.. снабжение Ленинграда и фронта висит на волоске, а население и войска терпят невероятные лишения… От лица Ленинграда и фронта прошу вас — возьмитесь за дело, как подобает советским патриотам…»