— На столике флакон со спиртом для уколов.
— Ну?
— А на тумбочке стакан. Налей мне спирта.
— Ты с ума сошел!
— Илья, прошу. Иначе не сумею спросить ничего дальше.
Илья нашел под салфеткой на столике флакон со спиртом и налил в стакан. Потом спросил:
— Еще стакан есть?
— Нет. Возьми банку из-под цветов.
Илья вытащил цветы.
— Дай сюда. — Юра положил их около себя на одеяло.
Илья поделил спирт — себе в банку, Юре в стакан — и разбавил из графина водой. Воды поменьше. Они всегда пили спирт крепким.
Юра взял стакан.
— Ну? Вздрогнем.
Илья поднял банку:
— Вздрогнем.
Это был старый шутливый тост под спирт без закуски. Тост старых товарищей. Чокнулись и выпили. Илья хотел налить в банку воды и вновь поставить сирень.
— Не надо, — сказал Юра. — Пускай лежит рядом.
Помолчали. Илья ждал вопроса, самого неизбежного.
Юра, сжимая в пальцах стакан, задал этот вопрос:
— Доска, она навсегда? Или что-нибудь еще хуже? Только правду, Илья. Я прошу, Илюша. Я требую!
Илья медлит, ищет слова. Может быть, теперь обмануть? Полуправду сказать? Да, доска, но жизнь, все-таки жизнь, Юра. А правда, она страшнее доски.
Илья молчит.
— Значит, хуже, — тихо говорит Юра. Потом еще тише: — Я все понял, Илья.
Лицо его покрылось пятнами, сузились, напряглись глаза.
— Хочу, чтобы перевезли домой. Немедленно! Наркотиков ни грамма! Не позволю!
Илья тихо сказал:
— Голая боль, она непереносима, Юра.
— Мне нужно работать. Я должен сделать генератор.
Юра начал задыхаться, голос охрип, на висках выступили капельки пота. Илья осторожно возразил:
— Тут замкнутый круг. Пойми — наркотики исключают работу, а работа исключает наркотики.
— К черту круг! Слышишь!
Юра приподнялся на локтях.
— К черту! Мне требуется месяца три-четыре. Говори! Чего опять молчишь? — Он смотрел в глаза Илье. — Три-четыре. Ты слышишь?!
Илья молчал.
Юра швырнул на пол стакан, который все еще сжимал в пальцах.
Распахнулась дверь, и вбежала испуганная сестра.
Илья, сам не узнавая своего голоса, глухо и медленно сказал сестре:
— Уйдите, пожалуйста.
2
Юра лежит у себя в комнате на диване, на доске. К дивану придвинут письменный стол. Подняться к столу Юра, конечно, не может, но когда стол рядом, как-то привычнее работать.
На столе телефон, лампа, разноцветные карандаши для схем, пузырьки с тушью, справочники, старая готовальня, еще студенческая, с тупым рейсфедером и ржавым циркулем, из ножки которого выпадает иголка.
Каждый день звонят по телефону Алехин, Стибун, Иркутов, Шебанов.
Если врачи считают, что в жизни у него потеряны все шансы, то в работе, извините, — здесь он хозяин и шансы еще есть. Появилось какое-то внутреннее видение и знакомая лихорадочная приподнятость в предчувствии удачи.
Вдруг обнаруживается кратчайший путь, который сразу никогда не дается. И нужно исколесить десятки проселков, чтобы наконец выбраться на дорогу. И вот приходят легкость шага и удача. Вперед! Ни минуты промедления. Но бывает и так, что опять ошибка, опять проселок — и тогда отчаяние и слепая ярость. Обостренное самолюбие в тягость окружающим и самому себе. Слабые отступают, сдаются, а сильные, преодолев отчаяние, вновь идут на поиски.
На груди у Юры лежит кусок фанеры. Полочка, которую Мариша вытащила из платяного шкафа. Она служит ему столом и чертежной доской.
Сегодня пятый день он живет без наркотика, только на ночь снотворное — и это все, что он позволяет.
Боль в спине — туго свернутая пружина, которая держит в напряжении нервы, каждую мышцу.
Юра работает и прислушивается, когда эта туго свернутая пружина начнет медленно раскручиваться, требовать пространства и давить…
Юра закрывает глаза, вытягивает шею и напрягается, чтобы сдержать пружину, не стонать. А то услышит Мариша, и тогда опять низко над ним ее испуганные глаза и прерывистый шепот. Опять телефонные звонки — Илье, врачам в больницу Семашко, профессору Юхнину.
Юра молчит и терпит. Вначале он постукивает пальцами по доске и отвлекает себя. Потом считает в уме — один, два, три, четыре… восемь… десять… двадцать, сорок… Лишь бы не слышать боль, не чувствовать ее колец.
Когда не помогает счет, он ломает в пальцах карандаши, и они хрустят и сыплются на пол. Так борется с самим собой.
На кухне звякают кастрюли и льется в раковину вода. Это Мариша.
Завод пружины слабеет, толчок и тишина. Теперь до следующего дня, потому что за ночь, пока его сморит короткий сон, пружина вновь заведется.
Сегодня Юре с утра хорошо работалось. Голова была свежей и ясной. Удалось выкурить папиросу, пока Мариша принесла умыться.
На столе и на диване солнечные пятна, в которых шевелятся усатые пушинки. Они прилетают с улицы, с деревьев. Птицы царапают когтями подоконник, стучат клювами в кормушке.
Юра сделал даже короткую гимнастику — поднимал и опускал руки, сгибал в локтях.
Мариша в стареньком халате, такая домашняя и всегда такая необходимая. В волосах запутались капельки воды и зажглись под солнцем огоньками: только что умылась. Зажглись огоньки и на ресницах, и на бровях.
Юра обнял Маришу и тихонько притянул к себе.
Совсем юная женщина, любимая и потерянная. Может быть, неправильно была прожита с нею жизнь — в постоянной спешке, в работе, — но без работы он жить не мог и без спешки тоже. Кажется, она это понимала и понимает даже теперь, когда работа все равно не отпускает его, беспокоит и мучает своей незавершенностью.
