Девять работ - [11]

Распахнута, пориста и проницаема частная жизнь. Отличие Неаполя от других больших городов сближает его с краалем готтентотов: каждое личное состояние и действие пронизывают токи общественной жизни. Само существование, для человека Северной Европы предельно личное, здесь, как у готтентотов, дело коллективное.

Так, дом – это не столько прибежище, в котором люди скрываются, сколько неисчерпаемый резервуар, из которого они появляются. Не только из дверей течет жизнь. Не только на крыльцо и пространство вокруг него, где люди сидят на стульях и занимаются своей работой (для чего стол им не нужен, достаточно коленей). Домашний скарб свисает с балконов, словно вьющиеся растения. С верхних этажей на веревках спускаются корзинки, чтобы принять почту, фрукты и капусту.

Подобно тому как квартиры выходят на улицу, вместе со стульями, плитой и алтарем, точно так же, только гораздо громче, улица вторгается в жилище. Даже самое бедное полно восковых свечей, пряничных святых, россыпи фотографий на стене и железных коек, как и улица заполнена тележками, людьми и огнями. Нищета привела к растяжению границ, отражающему блистательную свободу духа. Сон и еда не привязаны ко времени, да и к месту зачастую тоже.

Чем беднее квартал, тем чаще встречаются в нем уличные закусочные. С плиты под открытым небом те, у кого есть деньги, получают желаемое. Одни и те же блюда у каждого повара имеют свой вкус. Готовят не как придется, а по проверенным рецептам. Как и в окошках даже самых маленьких тратторий, где лежат навалом рыба и мясо на пробу, здесь и знаток устанет искать нюансы. Чтобы отвести душу, этот морской народ приходит на рыбный рынок, великолепие которого поистине нидерландское. Морские звезды, крабы, полипы из вод кишащего всякими тварями залива заполняют скамьи и поглощаются зачастую сырыми, приправленными лишь капелькой лимона. Фантастические превращения происходят и с самыми банальными сухопутными животными. На верхних этажах дешевых доходных домов держат коров. Они никогда не спускаются вниз, и их копыта становятся такими длинными, что они больше не могут стоять на них.

Как спать в таких жилищах? Кроватей там стоит столько, сколько может поместиться. Но даже если их в комнате шесть или семь, обитателей часто вдвое больше. Поэтому детей можно увидеть на улице ночью, в двенадцать, а то и в два часа. Днем они после этого спят позади прилавков, а то и на лестничной ступеньке. Этот сон, как и сон взрослых, которые пристраиваются где-нибудь в уголке, чтобы наверстать упущенное, совсем не то, что размеренное отдохновение жителей Севера. Так что и здесь происходит взаимопроникновение дня и ночи, шума и тишины, светлого простора и темного внутреннего пространства, улицы и жилища.

Это же видно даже на игрушках. Оплывающую, покрытую бледными красками вроде мюнхенских кукол киндль мадонну можно увидеть у стен домов. Малыш, которого она держит, вытянув перед собой, словно скипетр, в такой же застывшей позе, запеленутый, без рук и ног, встречается в самых дешевых лавочках Санта Лючии, где он продается как деревянная кукла. Непоседы могут устраиваться с этими фигурками где придется. И в их кулачках скипетр и волшебная палочка, так и сегодня византийский спаситель продолжает свое существование. Задняя часть фигурок – необработанное дерево, покрашены они только спереди. Голубое платье с белыми пятнышками, красная кайма и красные щеки.

Но в некоторые из этих кукол, лежащих в витринах среди дешевой почтовой бумаги, деревянных защипок и жестяных овечек, вселился демон беспутства. В переполненных квартирах дети рано понимают, что такое отношение между полами. Однако если прибавление семейства происходит ужасающими темпами, если вдруг умирает отец семейства или хворает мать, нет надобности в близких или дальних родственниках. Соседка возьмет ребенка на время – а то и надолго – к себе, так что между семьями устанавливаются отношения, подобные появлению приемных детей. Кафе – подлинные лаборатории этой великой взаимопроницаемости. Жизнь в них не может находить успокоения, застоя не бывает. Это простые открытые пространства, вроде политических народных клубов, прямая противоположность венским бюргерски-ограниченным литературным заведениям. Неаполитанское кафе лаконично. Задерживаться здесь надолго не получается. Чашечка раскаленного caffe espresso – в горячих напитках этот город столь же непревзойден, как и в том, что касается сорбета, спумоне и джелато, – и посетитель уже направляется на улицу. Столики отливают медным блеском, они маленькие и круглые, простоватая публика застывает уже на пороге и поворачивает. Немногие располагаются внутри, чтобы ненадолго присесть. Три быстрых движения руки, и заказ сделан.

Язык жестов здесь простирается далее, чем где-либо еще в Италии. Понять его постороннему невозможно. Уши, нос, глаза, грудь и плечи – сигнальные точки, к которым тянутся пальцы. Те же приемы работают и в их изысканноизощренной эротике. Незамедлительно приходящие на помощь жесты и нетерпеливые прикосновения привлекают к себе внимание регулярностью, исключающей случайность. Да, здесь чужестранцу нетрудно вконец запутаться, но неаполитанец добродушно отправляет его куда подальше. Впрочем, не очень далеко, всего на несколько километров, до Мори. «Vedere Napoli e poi Mori», – поминает он старую шутку. «Увидеть Неаполь и умереть», – эхом откликается немец