Девять хат окнами на Глазомойку - [19]

Вообще-то говоря, погоду можно переждать, земледельцы ко всякому привычны. Но на этот раз больно уж затянулось. Нарастало беспокойство за близкую уже сеноуборку, за урожай. Люди нервничали, в разговорах все больше срывались на крик, район искал и находил, как полагается, виноватых. Так было не только в Кудрине и Чурове, а во всех деревнях и райцентрах, в городах северной и срединной России, где живут люди, еще недавние крестьяне, с душой, отзывающейся на погоду, как у истинных земледельцев. Тема номер один во всех разговорах.

Дожди все шли. В полдень. Вечером. Ночью. Короткими зарядами и сплошняком. Что могло промокнуть, уже промокло. И с каждым новым дождливым днем надежда на хороший урожай, такая реальная до дня летнего солнцестояния, таяла и таяла.

По этой причине Михаил Иларионович сделался раздражительным и резким. Когда наконец приехала Зинаида, он встретил ее необычайно сдержанно. Поцеловал, отстранился, еще раз оглядел ладную, с лица не постаревшую дочь, спросил, почему без внуков и как их здоровье, после чего ушел, даже не узнавши толком, а почему это она без детей и на кого их оставила. Зина проводила его удивленным, несколько обиженным взглядом.

— Чего это папаня? — обеспокоенно обернулась к матери. — Будто и не рад приезду?

— Да ты глянь, дочка, что вокруг делается? У нашего папани столько забот, как он только не срывается, ума не приложу. Бирюк бирюком ходит, со мной три слова за день. Поля сором зарастают, уж на что картошка в Лужках чистая, и там лебеда пошла, а уж здесь ее!.. Дожди и дожди, Кто, на работу пойдет? Да и какая работа! Рожь, где повыше, ложится, травой зарастает, сенокос только было начали и свернули. В луга ни пройти, ни проехать.

— Лужки отрезало?

— Слава богу, успели насыпать дорогу. Хорошо стало, машиной можно. Ну, а отцу нашему и председателю все одно плохо. Уж из района и области уполномоченные понабежали: и то делай, и это не делай… Сбили с толку.

Зина как-то странно хмыкнула и больше не расспрашивала.

Зинаида вышла ни в маму, ни в папу. Рослая, сильная, с вызывающе красивой фигурой и дерзким взглядом черных глаз на чистом смугловатом лице; она была из тех женщин за тридцать, мимо которых не проходил, не оглянувшись, ни один мужчина. Характер у нее выработался смелый и независимый. Постоять за себя умела и за словом в карман не лазила. Никакой работы, между прочим, не боялась, все умела и все делала с увлечением, с легкостью. Пока жила девчонкой в Лужках и в Кудрине, все сверстницы к ней за советом сбегались. И всех она защищала. Уж на что отец был авторитетом, она и с ним спорила, пока не убеждалась, что ошибается.

Такой и в Москве осталась, только с годами стало проглядывать в ней что-то наносное, вульгарное. Виноватым тут был, пожалуй, муж, неудачный, как все говаривали, муж. С чем сама Зинаида вполне соглашалась.

Все это Катерина Григорьевна опять увидела в первую же минуту, как встретила. Ладно, какая есть. Дочка милая. Радость встречи все осилила. Потом, подумав, подозрительно спросила:

— А что одна-то? Без Архипа. Без ребяток?

— Ребят на мужа пока оставила. Не больно разгуляется с двумя. А сама на разведку. Ну, об этом — потом.

Вдвоем они сладили ужин, накормили и уложили Катеньку, которая так и никла к матери, Зинаида рассказала о городских новостях, какие такие слухи бродят там. Но о своем Архипе, против обычного, не распространялась, и Катерину Григорьевну вдруг осенило: уж не разошлись ли: они? От такой мысли ей сделалось до дрожи тошно. Какой-никакой, а все же муж. Куда она без Архипа, да с тремя-то детьми?

Перед сном не удержалась, спросила:

— Твой все пьет?

— А то нет! — сердито буркнула Зинаида.

На этом разговор и пресекся. Катерина Григорьевна лежала не раздеваясь и все прислушивалась, не стукнет ли дверь. Савин опять задерживался. И что они там спорят до полуночи?..

Со двора доносился монотонный шум обложного дождя. Зинаида раскладывала и развязывала в большой комнате свою поклажу. Потом вошла в спальню и сказала просто, как говорят о давно решенном деле:

— Через неделю-другую и он приедет.

— Кто? — испуганно переспросила мать, хотя о ком же еще речь, как не о зяте?

— Охламон мой, кто же. Я ему такую, значит, задачку дала. В эту неделю что хошь делай, а на той рассчитайся, забирай остатние шмутки наши и явись в Лужки с обоими ребятками. И чтоб как стеклышко, чтоб и не пахло! Я так считаю, здесь ему не до водки будет. И подносить некому, и пить не с кем. Тут ему работенку зададут, с утра до ночи, и в воскресенье вдобавок. А не приедет — знать его не хочу, исполнительный лист в зубы, и плати, что детям положено. Проживем без дураков!

— Значит, и он насовсем к нам? — Мать сидела, прижав руки к груди.

— Почти что. Будем в колхоз проситься. Или по найму останемся. Не вытащи я его из города, пропадет мужик. Да и надоело мне там, маманя, до смерти, такая нудная жизнь! Все кричат: Москва, Москва! А что в Москве? Твой подъезд, две комнатухи, ну еще детский садик в придачу. Только и добра, что в магазинах побольше. А для покупок денежки нужны, вприглядку никому не светит. Весь день белкой в колесе, без роздыху. Забыла, что за парное молоко такое. А тут мы корову заведем, курочек, то, другое. Вроде и свой магазин получится. Да и воздухом чистым подышим, лесом-лугом полюбуемся. Жизнь-то, она в сравнении познается. Вот я и сравнила. И-и, маманя, не помрем, обживемся рядом с вами, работа мне знакомая, может, и мой ирод исправится здесь, про бутылку и про дружков позабудет. Тут ведь на троих не сообразишь. Не с кем соображать.