Девять хат окнами на Глазомойку - [17]

Летом — ну картинка. Желтый разлив спелой ржи на фоне темно-зеленых ольховников и салатного цвета берез. Тишина и запахи хлеба. Голубые васильки по межам и тропам. И везде звон туго натянутых солнечных лучей. А войдешь под тень березы, там свое таинственное царство, птичий переклик, кукушкины звоны, шепот листвы, в которой угадывается старая-старая сказка.

И еще родники. Их здесь великое множество. Под низким берегом ручья. В озерце, которое перескочить можно. Среди камней на боковине бугра. И в болотцах, конечно. Местность на самом водоразделе, где начинались большие и малые реки, иные из них знаменитые на весь мир.

Если Михаил Иларионович набредал на один из родничков, он останавливался, зачарованно и радостно смотрел в округлое блюдечко чистой воды, где дно словно бы пошевеливалось. Как из работающего сердца выталкивается кровь, разнося по телу жизнь, так из родника выталкивалась и пульсировала кристально чистая вода, заставляя шевелиться песок. И все струилось, все текло, пополняясь новой, сильно бившей из неведомых глубин водой. Не час, не день, а годами и столетиями стучалось здесь неведомо какой силой сердце Земли, и это обычное волшебство никогда не прерывалось, если не заваливали родник грязью, глиной, камнями. Но и заваленный, он нередко оказывался сильней своей темницы. Просачивался в другом месте. Ведь и слово это — «родник» — происходит от слова «родить», дать жизнь чему-то или кому-то. А жизнь убить нельзя. Она вечная. Недаром почти все реки начинаются из родников, и эта природная тайна волнует человека, наводит на мысль о вечности всего живого.

Философы нередко рождались у костра, когда взора не оторвать от пляшущего пламени, или на берегу текущего потока, точно так же чарующего взор и способного разбудить задремавшую мысль. Человек вечен. Одна жизнь рождает другую. Прадед, дед, отец, сын, внуки — все Савины, к примеру, от одного родника, хоть и очень разные по характеру, привязанностям и образу жизни.

Его родник здесь, в Лужках. Эта мысль все настойчивей приходила к нему, укреплялась в нем и рождала у пожилого агронома уверенность в будущем. Здесь — до конца! С этой мыслью он садился у родника и долго сидел, не отрывая взгляда от бесшумной ключевой воды. Начало начал. Тонкая струйка, еще одна, вторая сливаются в ручей, два ручья — уже реченька, две реченьки — Глазомойка, а там и солидная Званя. И Волга-матушка.

Шагая по полям, темноцветным у низин или желто сереющим ближе к вершине взлобков, Савин всем сердцем своим понимал, какие они, почему такие и что ему надо сделать, чтобы земля эта не хирела, а постоянно улучшалась, чтобы тучнели нивы. Крестьянским умом, всеми знаниями и опытом жизни он связывал жизнь людей и жизнь земли. Пашня, луг были и оставались отражением человеческой деятельности, материальным носителем счастья или несчастья, от земли зависело, быть или не быть самим Лужкам, кончится их родовая история или возродится вместе с возрождением земли, с родниками, которые дают жизнь полноводным рекам.

Земля и Лужки требовали труда и осмотрительности. Одна ошибка, неудача — и кто знает, не заговорят ли вновь о неперспективности деревни, не повлечет ли за собой даже один неурожай самых пренеприятных последствий.

Лечение земли, как он понимал, начиналось не с агрономии, оно зависело от многих причин и многих людей.

В начале июня Дьяконов привез в Лужки гостя, довольно толстенького краснощекого дядьку со слегка вислыми усами и хитрющим взглядом маленьких, глубоко сидящих и умных глаз. Угостил его у Савиных обедом, не без гордости показал зеленую улицу деревни, по которой давно запретили ходить тракторам и машинам. Потом еще постояли и погуляли над Глазомойкой, отдыхая. И в самом отличном настроении поехали назад в Кудрино. И вот здесь — надо же случиться! — дрожки ихние непростительно застряли чуть не посередине болотца, отрезавшего Лужки от всего мира.

Пришлось им обоим разуваться, скидывать брюки и сползать с дрожек в чавкающую трясину, подваживать под ось толстый дрын и даже подталкивать, поскольку конь, сам увязший едва ли не по брюхо, никак не мог осилить колдобину.

Выбравшись из грязевой ловушки, хозяин и гость, не одеваясь, свернули на берег Глазомойки, помылись-почистились, а поскольку дело было к вечеру и солнце не скоро сушило их одежду, развели небольшой костер. Дьяконов обнаружил под сиденьем что-то подходящее в их теперешнем положении. Погрелись. И толстенький мужичок обрел доброе расположение духа.

— Не завидую я твоей деревеньке, — сказал он. — На отшибе она. Потому и неперспективна.

Председатель согласился. Так! И тотчас подхватил эту тему:

— Понимаешь, и весной, и летом, и осенью беда с нашим болотом! Сколько лет мучаемся. Деревня — что? Сегодня она стоит, завтра ее нет. А земля, земля-то? Больше чем полтораста гектаров, да в перспективе полсотни залежи. И луг еще, ты сам видел. Так-то вот, дорогой Степан Петрович. Как начнется уборка, повезем сюда комбайны, пойдут твои машины картошку возить через брод, представляешь, что начнется? Шум, крик, поломки! Мне — по шее, тебе — указание. А потом нас же обвинят, куда раньше смотрели…