Девять девяностых - [11]

Ольга давно вела переговоры, хозяйка с глазами-тараканами возражала, но без особой страсти, а старуха тоскливо смотрела на забор. Морщины на ее лице были глубокие, как истинное горе. Сиделец в разговоре не участвовал, но слушал женщин внимательно и пару раз цыкнул языком. Что это значило — неясно.

Дом отдавали задешево — потому что дед помер, а бабка вот-вот помрет, и нужно срочно делить наследство. Смерть старухи обсуждалась открыто и деловито — присутствием ее никто не смущался. Малуху и треть (не половину, как говорили раньше) огорода уступают Татьяне, а на оставшейся территории построят нормальный, как выразилась хозяйка, дом.

— Забор вот здесь поставим, — показала хозяйка, когда они вышли на огород. Татьяна проследила за ее рукой — и почувствовала эту линию на собственной спине, будто кто-то провел пальцем вдоль позвоночника.

Ольга бубнила недовольно: земля у вас серенькая, вот у нас, на той стороне, чернозем. Хотела выгадать еще какую-то скидку для нищей подруги, но Татьяна не чувствовала благодарности. Ее удивило молчание дома и эта несчастная старуха, что молчала с ним в унисон… Татьяна и сама не понимала — хочет ли теперь его покупать? Хотя глупость какая, конечно, хочет! И этот Вова, с его белой головенкой, с его шепотом — тоже каким-то белым, неслышным — хороший ведь знак! Белый шум, Горный Щит — всё складывается удачно. Всё будет хорошо, потому что слишком уж долго всё было плохо!

Они договорились, Ольга и хозяйка с глазами-тараканами, а прочие изображали, что им будто бы всё равно — хотя внутри ликовали и те, и другие. Хозяева знали, что малуха не стоит даже таких денег, каких они просили, а Татьяна поверить не могла, что у нее теперь есть свой кусок земли. Да что там — кусок Земли! Можно выстоять. Картошка, верный друг, не даст пропасть.

— Спасибо тебе, Оля! Я всегда буду теперь помнить, что ты — в очках.

Одно только смущало Татьяну — дом так и не сказал ей ни слова.

На следующий же день, как были подписаны документы, Татьяна повезла детей знакомиться.

— Вот наша избушка.

— Фу! — честно сказала Лерочка. — Какая-то старая развалюха. Я думала, будет дом, как у Полинки в Верхней Сысерти. А это какой-то Горный shit.

Дочку учили английскому, брали уроки у молодой выпускницы иняза — она заставляла Лерочку смотреть кинофильмы в оригинале.

Татьяна незаметно погладила бревенчатый бок дома — извинилась за Лерочкину грубость. Митя был умнее, тактичнее:

— Дом как дом. Пойдем, мам, покажешь, что нужно делать.

«Делать» — отныне это было главное слово в жизни Татьяны. Наконец родители могли быть довольны своей дочкой — она работала в Горном Щите так, что им не было стыдно за нее на том свете. Где они, возможно, всё так же соревнуются с ближайшими соседями.

Той осенью, когда купили дом, Татьяна устроилась репетитором к цыганской девочке. Всё было предельно серьезно: коттедж из красного кирпича на улице Шекспира, мужчины, не снимавшие норковых шапок даже дома, золоченые люстры лучше оперных. Здесь торговали шубами — они лежали прямо на полу, как дань, мягкая рухлядь, ясак, оторванный от сердца. В доме было непостижимое количество женщин — и у каждой имелась собственная комната, отделенная от общей, зало, цветными шторами. Посреди зало стоял видеомагнитофон, с шумом перематывающий пленку, — смотрели цыгане только индийское кино.

Татьянина ученица — бровастая девочка Зарина — училась плохо, у нее не было ни способностей, ни желания. Цыгане часто отдают детей только в начальную школу — читать-писать научат, и хватит с них. Но Татьяна работой дорожила — платили щедро, к праздникам давали с собой банку икры или шмат осетрины в оберточной бумаге. Сделав уроки с Зариной (точнее, за Зарину — этого, как вскоре выяснилось, от нее и ждали), Татьяна прямо от цыган уезжала к Южной подстанции. Там пересаживалась на 110-й автобус — и он вёз ее привычной дорогой в деревню.

Дом в Щите был по-прежнему молчалив, проговорился лишь однажды — да так неожиданно и страшно, что Татьяна не сразу поняла, о чем речь. В один из первых дней после того, как хозяева съехали во времянку, Татьяна обнаружила в сенях картонную коробку с пачкой паспортов. Самые разные паспорта — действующие, с пропиской в Свердловской области.

— Ворованные? — испуганно переспросила Татьяна у дома, но он не ответил. Тогда Татьяна отнесла коробку бывшим хозяевам — по дороге придерживала картонную крышку пальцем, будто опасаясь, что паспорта вырвутся оттуда, как птицы. Потом, конечно, ругала себя — надо было, наверное, заявить в милицию, но о милиции в девяностые годы говорили примерно в тех же выражениях, что и о бандитах.

Вот так всё и шло у них. Дом угрюмо молчал, а Татьяна — работала. Муж сразу объяснил ей, что он городской человек, что на жизнь в дерёвне у него аллергия. «Может, приеду как-нибудь летом», — милостиво обещал он. Лерочка — та была с ленцой, которая становилась год от года всё объемнее и шире — распространялась не только на поступки, даже на чувства, движения души. Татьяна порой удивлялась: как она, с ее педагогическим чутьем, зевнула такую напасть?.. Ну да бог с ними, Лерочкой и ее папой, Татьяна была тогда в своих лучших годах — и готова была радостно угробить их во имя семьи. Помогал ей только Митя — он делал всё без восторга, но и не бежал никакой работы.