Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения - [191]

С Кихотом речи вел Сервантес, бледный, нежный;

Внял Иов, что шептал Денница, дух мятежный;

Дант мыслью пронизал великой бездны мрак;

Пляс фавнов на лугу узнал Гораций Флакк,

А Марло разглядел под сенью черной чащи

Бесовский шабаш[512], вихрь, неистово бурлящий.

От первых дней поэт для мирозданья свят,

Когда видения вокруг него парят.

Ему трава мягка, пещера не угрюма;

Пан топчет мох при нем, не поднимая шума;

Когда природы сын мечтами обуян,

Она следит за ним; коль есть в лесу капкан,

Возьмет его рукав куст на краю тропинки

И скажет: «Нет, туда ты не ходи!» Барвинки

Трепещут под ногой; по зарослям лесным

Возникнет голос вдруг и, еле различим,

Прошепчет: «Вот Макбет с Шекспиром! С Беатриче

Дант! Это Дон Жуан с Мольером!» Гомон птичий

Умолкнет, сникнет плющ, колючки скрыть готов

Терновник жалящий, безмолвный строй дубов

Дорогу даст, чтоб шли в беседе под ветвями

Великие умы с великими тенями.

ПЕТРАРКА Перевод А. Ибрагимова

Тебя уж нет. Но вновь я вижу образ твой

То в небесах ночных, то днем — в листве густой.

Вовек духовное не помрачится око.

Я погружен во тьму. Но в этой тьме глубокой

Еще ясней твоя звезда. И мать и ты —

Вы обе на меня глядите с высоты…

Где красота твоя блистательная ныне!

Лаура! Отзовись! Где ты, в какой пустыне?

Люблю тебя. Люблю. Жизнь без любви пуста.

Когда волшебное «люблю» твердят уста

И разливается по нашим жилам пламя,

Мы, смертные, равны с бессмертными богами.

Бесценнейший из всех даров любви — навек

Ушедших видеть вновь, из-под закрытых век,

Их возвращать к себе, томящихся в изгнанье,

Чтоб снова вспыхнуло угасшее сиянье.

Не правда ли, ты здесь, со мною, как всегда?

Глаз отвечает: «Нет», а сердце молвит: «Да».

НОВЫЕ ДАЛИ Перевод А. Ахматовой

Гомер поэтом был. И в эти времена

Всем миром правила владычица-война.

Уверен, в бой стремясь, был каждый юный воин,

Что смерти доблестной и славной он достоин.

Что боги лучшего тогда могли послать,

Чем саван, чтобы Рим в сражениях спасать,

Иль гроб прославленный у врат Лакедемона?

На подвиг отрок шел за отчие законы,

Спеша опередить других идущих в бой,

Им угрожавший всем кончиной роковой.

Но смерть со славою, как дивный дар, манила,

Улисс угадывал за прялкою Ахилла[513],

Тот платье девичье, рыча, с себя срывал,

И восклицали все: — Пред нами вождь предстал! —

Ахилла грозный лик средь рокового боя

Стал маской царственной для каждого героя.

Был смертоносный меч, как друг, мужчине мил,

И коршун яростный над музою кружил,

В сражении за ней он следовал повсюду,

И пела муза та лишь тел безгласных груду.

Тигрица-божество, ты, воплощенье зла,

Ты черной тучею над Грецией плыла;

В глухом отчаянье ты к небесам взывала,

Твердя: — Убей, убей, умри, убей — все мало! —

И конь чудовищный ярился под тобой.

По ветру волосы — ты врезывалась в бой

Героев, и богов могучих, и титанов.

Ты зажигала ад в рядах враждебных станов,

Герою меч дала, сумела научить,

Как Гектора вкруг стен безжалостно влачить[514].

Меж тем как смертное копье еще свистело.

И кровь бойца лилась, и остывало тело,

И череп урною могильною зиял,

И дротик плащ ночной богини разрывал,

И черная змея на грудь ее всползала,

И битва на Олимп в бессмертный сонм вступала, —

Был голос музы той неумолим и строг,

И обагряла кровь у губ прекрасный рог.

Палатки, башни, дым, изрубленные латы,

И стоны раненых, и чей-то шлем пернатый,

И вихорь колесниц, и труб военных вой —

Все было в стройный гимн превращено тобой.

А ныне муза — мир… И стан ее воздушный

Объятьем не теснит, сверкая, панцирь душный.

Поэт кричит войне: — Умри ты, злая тень! —

И манит за собой людей в цветущий день.

И из его стихов, везде звучащих звонко,

Блестя, слеза падет на розу, на ребенка;

Из окрыленных строф звезд возникает рой,

И почки на ветвях уже шумят листвой,

И все его мечты — как свет зари прекрасной;

Поют его уста и ласково и ясно.

Напрасно ты грозишь зловещей похвальбой,

Ты, злое прошлое. Покончено с тобой!

Уже в могиле ты. Известно людям стало:

Те козни мерзкие, что ты во мгле сплетала,

Истлели; и войны мы больше не хотим;

И братьям помогать мы примемся своим,

Чтоб подлость искупить, содеянную нами.

Свою судьбу творим своими же руками.

И вот, изгнанник, я без устали тружусь,

Чтоб человек сказал: — Я больше не боюсь.

Надежды полон я, не помню мрачной бури.

Из сердца вынут страх, и тонет взор в лазури.

10 июня 1850 — 11 февраля 1877 г.

1851. — ВЫБОР Перевод В. Рогова

Однажды мне Позор и Смерть предстали вместе

Порою сумерек в лесном проклятом месте.

Под ветром бурая ерошилась трава.

У Смерти мертвый конь шагал едва-едва,

Был язвами покрыт смердящий конь Позора.

К нам крики воронья неслись над гребнем бора.

Позор мне молвил: «Я Утехою зовусь.

Держу я к счастью путь. Иди за мной, не трусь.

Чертоги, пиршества, попы, шуты, уроды,

Смех торжествующий, что сотрясает своды,

Мешки с пиастрами, шелк, пурпур королей,

Покорных женщин рой, которых нет милей,

И парков рай ночной, где звезд всесильны чары.

И славы знаменья, победные фанфары,

Что Счастье возвестит ликующей трубой, —

Тебя все это ждет. Иди же вслед за мной».

И я ему в ответ сказал: «Твой конь зловонен».

Смерть молвила: «Я — Долг. И путь мой неуклонен

К могиле. Бедствия и горе впереди».

Я попросил: «Меня с собою посади».