Девушка выбирает судьбу - [46]

Очень хорошо помню, как впервые вошел в отцовскую кузницу. Была ночь, и казалось, что все внутри объято пожаром. Но когда я переступил порог, то ничего не увидел и стоял, вглядываясь в сизую тьму.

Вдруг раздался страшный удар железа о железо, вспыхнул огненный сноп, и на какое-то мгновение осветились могучая отцовская фигура и другая, поменьше, — с молотом в руках. И сразу снова наступила кромешная тьма. Потом опять удар, сноп огня и тьма. Я стоял, оглушенный, завороженный…

Сейчас, стоя на том самом месте, где находилась кузница, я сравнил ее с равномерно бьющимся сердцем всей нашей тогдашней округи. Еще не стерся опаленный огнем круглый след от кузницы. Наклонившись, я подобрал кусок старого шлака, положил в карман…

Уже став взрослым, я не раз расспрашивал мать о своем отце.

— Кузнец он был с прокопченной рожей! — говорила мать.

Но я знал, что отец мой был по-настоящему благородным человеком, смелым, веселым, добрым. Только благодаря честному труду заслужил он уважение всех людей в округе. Люди из нашего рода испокон веков были умелыми сапожниками, портными, плотниками, кузнецами.

Подхожу к одинокому кустику колючего тростника шенгеля и вспоминаю, что он и тогда рос возле отцовской кузницы. Ребятишки обдирали его ягоды еще в зеленом виде. Теперь никого нет вокруг, и на кустике с прошлого года остались присохшие ягоды. Я срываю три-четыре, кладу в рот. Оказывается, они такие же вкусные, какими были когда-то. Вспоминаю, что зернышки их любит степной страус — дрофа, которую у нас называют «дуадак». Старший брат легко ловил этих громадных птиц в пору созревания ягод шенгеля…

Черным шенгелем зарос весь берег соленого озера — сора. Нам он казался очень красивым растением, поскольку сверху донизу его опутывал вьюн, имеющий прелестные нежные цветы. У самого шенгеля бутоны напоминают медные колокольчики, в которых полным полно мелких зернистых спор. Стоит набежать ветерку, и колокольчики звенят серебряным звоном, словно подвески на девичьих косах. А если их положить на землю, они удивительно напоминают стадо отдыхающих овец. Мы обычно набирали их полные подолы и чувствовали себя хозяевами многотысячных отар.

От этого куста часть сора в направлении Сарыарки имеет вид перекисшего айрана или свежегашенной извести. Миллионы белых пупырышков плывут по воде, усеивают весь берег…

Иду по берегу озера. Еле видна заросшая жесткими травами тропинка. По ней гнал я домой напасшихся козлят, которых мне уже стали доверять с достижением шестилетнего возраста. Ловлю себя на том, что хочу увидеть на тропинке маленькие следы…

Тропинка выводит на большую равнину, где были наши покосы. По весне, как только подсыхала земля, мои старшие братья зажигали здесь прошлогодние травы. Прожорливое пламя мигом охватывало долину широкой беспощадной петлей, гул и треск шли по степи. Не успеешь оглянуться, и стена огня уже стоит перед глазами.

Когда я впервые увидел этот степной пожар, то застыл как вкопанный и не мог оторвать глаз. Что-то завораживающее было в огне. Но потом он затих, осталась лишь выгоревшая земля, по которой нет-нет да проносился черный вихрь. Вскоре сюда приливали вешние воды, потом они отступали, и на каких-нибудь три-четыре месяца вырастала новая трава — по пояс…

Я снова слышу металлическое позвякивание и свист: вж-жи-ик!.. вж-жи-ик! Старшие братья косят траву, пахнет чем-то необыкновенным, горький привкус остается на губах…

Выхожу к пресному озеру. Братья пригоняли сюда лошадей и верблюдов на водопой, женщины приводили коров. Вокруг все сплошь заросло колючкой… Зимой вырубали прорубь во льду, и животные пили прямо оттуда.

В те годы пруд казался мне страшно глубоким. Сейчас запруда осела и от него почти ничего не осталось. Он похож на рассохшуюся кадку, в которую уже много лет не наливали воды.

К зимовью возвращаюсь по другой тропинке. Она совершенно затерялась в густой траве, и если бы я когда-то не ходил по этой тропе, то и не увидел бы ее. Вот и белый такыр — ровный как стол. В лунные ночи мы играли здесь, забывая, что давно уже наступило время спать…

Брюки мои цепляются за кусты тамариска, которые тянутся до самого горизонта. А когда-то они были выше меня и казались деревьями. Даже и теперь многие из них выше моего роста, причудливо изогнутые ветки напоминают щупальцы невиданных зверей. Что уж говорить о впечатлениях малыша, когда он попадал в этот нескончаемый лес…

Осенью на тамариске появляются необычайно яркие малиново-красные цветы, похожие на кисточки от богатырских копий. Мы срывали их и прикрепляли к рубашкам. Кроме того мы использовали упругие крепкие лозы тамариска. Если их очистить от наростов и кожуры, они превращаются в великолепных верховых коней, на которых можно устраивать скачки или байгу по всему такыру. Для верховой езды также годились ветки тальника, росшего по берегам пруда. У каждого из нас было по пять-шесть таких скакунов, и я нещадно уничтожал цветные нитки, которыми вышивала сестра: для каждого тулпара хотелось иметь и уздечку соответственной «масти».

Тулпар — сказочный конь из преданий!.. Помимо уздечки, повода и подпруги для него необходимо иметь еще множество вещей. Из ниток дикой конопли, крепких, как воловьи жилы, сплеталась толстая гибкая плеть, делался аркан, не хватало только вооружения для самого батыра. Поскольку ножом нам запрещено было пользоваться, приходилось обходиться тем же тамариском. Объединенными усилиями выламывался толстый упругий сук и изготавливался лук. Тетивой служила утаенная от бабушки суровая нить, стрелами — чий, а наконечниками для них — надломленные бабушкины иглы.