Девушка выбирает судьбу - [136]

Наконец колчаковцы уехали, и Муратбай вышел из своего укрытия. Его охватил ужас, в глазах потемнело, и земля словно бы закачалась под ногами. Почти обезумевший, обжигаемый гневом, он выскочил на плоскую крышу землянки. В этот миг слева пронеслось злобное шипенье и почти одновременно с ним грянул выстрел. Оказывается, в него стреляли солдаты, орудовавшие в соседней зимовке. Боясь второго выстрела, Муратбай ползком стал спускаться вниз. И только теперь он заплакал, заплакал навзрыд, исступленно и беспомощно. В нем закипела ненависть к палачам своего народа. С трудом добрался он до копны сена и опустился в полном изнеможении. В его худом лице не было ни кровинки. И только небольшие кулаки были крепко сжаты, готовые к мести.

Муратбай Досаев учился в Омской учительской семинарии и был одним из тех парней, которые хотели нести свет знания своему несчастному народу. Во время колчаковщины семинария была закрыта, и он вернулся в свой аул.

Грабеж колчаковцы начали с дальних глубинных районов, полагая, что с ближними аулами расправиться проще. От непрекращающихся реквизиций стонала вся степь. Особенно трудно приходилось беднякам. Многие уже вынуждены были варить кожу. К середине зимы начался голод. Умирало так много, что живые не в силах были хоронить мертвых.

Весь этот бессмысленный кровавый кошмар сейчас перед глазами Муратбая.

Все, кто мог двигаться, с голодными детьми на руках пытались пробиться к джатакам[71], добраться до близлежащих русских сел. Среди них был и Муратбай. Отец его в пути выбился из сил и замерз в снегу. К вечеру на лютом морозе скончалась и мать. Сестру и двух младших братьев схоронили еще раньше. Почти каждую ночь Муратбай видел своих близких во сне. Он ластился к отцу и матери, играл с маленькими братишками. А утром просыпался униженный и несчастный и проклинал палачей и грабителей. Ему уже начинало казаться, что он не вынесет своего несчастья, своей изнуряющей скорби. Он был бессилен и беззащитен, как и весь народ. И бессилие было причиной его слез.

Муратбай напряженно думал, доискиваясь до причины жестокости и бесчеловечности. Но у него не хватало знаний, чтобы найти ответ.

«Что плохого сделал мой народ белому царю? Ведь он всегда был таким покорным! — горько размышлял Муратбай. — И когда бедные казахи получат настоящую свободу?»

Еле живой добрался Муратбай до землянки охотника-джатака Зейнуллы. Хозяева дома оказались на редкость сердечными людьми. Хотя джигит впервые переступил их порог, он вскоре почувствовал себя как среди самых близких и родных. Муратбай тоже старался не остаться у них в долгу. Он начал учить грамоте их детей. Обрадованные и растроганные дядюшка Зейнулла и тетушка Назима стали называть его почтительно — учитель. Узнали об этом и в других аулах. Теперь вокруг Муратбая собиралось много детей, и скромная землянка старого охотника стала походить на школу.

Но Муратбай не переставал думать, что колчаковцы доберутся и до этого аула и смерть опять настигнет всех, кто уцелел от клинка и пули вооруженных насильников. Так оно и случилось. «Что делать? — сокрушался парень. — Душа горит, а руки и ноги связаны. До каких пор мы будем это терпеть?»

Муратбаю казалось, что будь у земли сердце, оно сжалось бы от боли при виде мук и страданий казахской бедноты. «Когда бедные и слабые избавятся от всех унижений, оскорблений и издевательств? — мучительно думал он, и глаза его застилали слезы. — Скорее бы пришла Красная Армия и в наши края, тогда бы эти изуверы захлебнулись в своей собственной крови!»

«Э-э, в старину говорили, что тот, кто сидит сложа руки, обязательно погибнет», — обожгла вдруг Муратбая новая мысль.

Колчаковцы с нагруженными хлебом и всяким имуществом санями, со стадами ревущего на разные голоса скота направлялись на ближайшую железнодорожную станцию.

И Муратбай решился. В тот же миг с души его свалилась страшная тяжесть. Он словно бы вырвался из безвыходного тупика, из темного и смрадного зиндана, и перед ним засияла светлая звезда надежды.

Пять человек, прочерчивая полами длинных шуб и купи[72]глубокий снег, через густой камыш приблизились к железнодорожному полотну. В руках у них были ломы и кетмени. Из-за пазух виднелись клещи.

— Ох, что-то у меня сердце побаливает, не случилось бы беды, — вздохнул высокий Турлыбек, поглаживая левый бок.

— Зря мы решились на такое дело, — жалобно заговорил усатый, красивый Мусурали, опираясь на воткнутый в снег лом.

На какое-то время все затихли.

— По-моему, железнодорожники нас обманули. Кто мы для них? Родня, что ли? Все они заодно с насильниками, — пробурчал горбоносый Закир.

— Не говори ерунды! Иван Федорович никогда нас не обманывал! — вскипел Муратбай.

— Все русские одинаковы…

— Верно!

— Просто решили еще раз потешиться над нами!

Спорили долго, но слова Муратбая были убедительны, и люди понемногу успокоились.

— Вон едут! А вдруг они арестуют? — вскрикнул Байшоры, и глаза у него округлились, как у испуганного козла.

Все четверо торопливо повернули назад и как зайцы попрятались в высоком кустарнике. Муратбай остался один. Густые брови его нахмурились, руки еще крепче сжали лом. Кто бы ни были эти всадники — колчаковцы или просто проезжие, — он не отступит. Его страшно разозлила трусость тех четверых, которые считались самыми храбрыми мужчинами в своих аулах. С какой готовностью согласились они пойти на это дело! Люди, униженные и разоренные колчаковцами, воспрянули духом и смотрели на них с гордостью и восхищением. На Муратбая особенно не рассчитывали: он был пришельцем, человеком из другого рода. Зато Закир всегда старался показать, что он умнее других, и постоянно вертелся возле старейшин. А Мусурали? Уж от него-то такого никто не ожидал. Он считал себя поэтом, и, действительно, его стихи о страданиях народа печатались в газетах. А почему вдруг оказался таким трусливым Байшоры, который умел разнять любую драку, считался силачом и борцом?