Девушка с серебряной кровью - [55]

К утру метель не прекратилась, ветер дул все с той же неистовостью, выл с мучительным надрывом, временами срываясь на пронзительный визг. Пожалуй, этот вой и был самым жутким, самым пугающим. Он словно бы говорил – оставь надежду, глупый человечек, отсюда не уйти даже мне.

Когда Федор поднялся на крыльцо, дверь открылась сама. Открылась легко, точно и не была завалена метровой высоты сугробом.

– Входи, – послышался из темноты мрачный голос Акима Петровича, и Федор, кое-как стряхнув с тулупа снег, шагнул в сени, а потом и в комнату.

Старик уже сидел за столом, и в зыбком свете керосиновой лампы читал какую-то книгу. На Федора он даже не глянул, точно того и не было, и не проронил ни слова. В тяжелой тишине дома было что-то недоброе, решительно и бескомпромиссно выталкивающее Федора из «своих» обратно в «чужаки». Минувшей ночью случилось лишь одно событие, объясняющее такие разительные перемены, но произошло оно во сне. Да и произошло ли?..

Вопрос был лишним, потому что Федор знал на него ответ. Во сне ли, наяву ли, но Айви теперь его навсегда. И никто, ни Желтоглазый, ни дед, не смогут помешать их счастью. Он не позволит.

– На дворе настоящий ад, – сказал Федор, усаживаясь напротив и стараясь смотреть старику прямо в глаза.

– Так всегда бывает, когда он свирепеет, а свирепеет он только в одном случае. – Аким Петрович замолчал, и тишина в комнате сделалась совсем уж невыносимой, как и его налившийся свинцом взгляд.

Федор тоже молчал. Не считал он себя виноватым, чтобы оправдываться!

– Айви спит, – снова заговорил Аким Петрович. – Не нужно ее будить, что бы ты там себе ни нафантазировал. Она сама со всем управится, а ты… – Твердый, узловатый палец уперся в грудь Федору, – если только посмеешь ее обидеть, если только с дурными помыслами…

– С чистыми… Я люблю вашу внучку. И она меня тоже любит.

– Она любит… – Аким Петрович уронил голову на раскрытую ладонь, словно внезапно обессилел, и голос его зазвучал глухо: – Ты не виноват. Они сами нас выбирают, и выбор этот один на всю жизнь. Хотел бы я, чтобы у вас с Айви все было легко, как у обычных людей, но так не получится. Многим чужое счастье глаза застит. А вам не с людьми, вам с ним бороться придется. Хотя, – старик поднял на Федора совершенно измученный, пропитанный вековой усталостью взгляд, – иногда я не знаю, кто страшнее: он или люди. Места здесь особые, темные места, и не каждая душа с этой темнотой в состоянии совладать.

– Я смогу, – пообещал Федор твердо.

– Не зарекайся, просто сделай ее счастливой. Ей немного надо для счастья.

– Я женюсь на ней. – Не так нужно было, а чтобы чинно все, по правилам. Да только мало что в его жизни подчинялось правилам.

– Женишься. Куда ты денешься, – Аким Петрович кивнул. – Только не сейчас, а летом. Незачем спешить. А благословение свое я вам дам, на этот счет не волнуйся.

В темноте со стороны печи послышался не то стон, не то бормотание.

– Август, – сказал Аким Петрович, вставая из-за стола. – Жар у него. Всю ночь мечется. Жалко будет, если помрет. Светлого ума человек, хоть и с изрядной придурью.

– Он может умереть? – Федор испугался не на шутку.

– Все мы под Богом ходим: и простые смертные, и гении. – Из глиняного кувшина старик плеснул в чашку какой-то терпко пахнущий отвар, прихватил со стола лампу, направился к печи.

– Вот выпей, Август Адамович, – послышался его приглушенный голос. – Да пей ты! А то силой залью.

Ответом ему стало протестующее мычание, быстро сменившееся кашлем и странными булькающими звуками. То ли Август пил, то ли Аким Петрович исполнил свою угрозу. А потом все стихло.

– Уснул. – Старик вернулся к столу, спросил: – Чаю хочешь?

– Хочу. – Федору и в самом деле захотелось чаю. И непременно горячего, с душистыми травами. – Я все спросить хотел…

– Спрашивай, до рассвета еще далеко. Делать нам с тобой пока все равно нечего.

– Вы часы прячете, когда Август на остров приплывает. Это ведь неспроста, Аким Петрович?

– В этой жизни, Федя, все неспроста. – Хозяин разлил чай по чашкам, поставил перед Федором вазочку с медом. – И людские судьбы она порой сплетает самым невероятным образом. Это матушки моей часы. Сделаны специально для нее немецким мастером в единственном экземпляре.

– Раз в единственном экземпляре, значит, Август их видеть никогда раньше не мог.

– Мог. – Аким Петрович усмехнулся. – Мастера, который сделал часы, звали Адам Берг.

– То есть он был нашему Августу…

– Отцом. И моим приятелем. Это по моей просьбе и по моим наброскам он сделал те фигуры. Я нарисовал, он сделал. Кто же из нас знал, что жизнь вот так повернется, что сначала разметает, а потом снова соберет.

Федор никогда не был тугодумом, а сейчас, в этот темный предрассветный час, соображал и вовсе быстро. Часы, книги на французском, необычный для простого мужика уклад, фамилия…

– Вы из Петербурга, – сказал он не вопросительно, а утвердительно. – Граф Чернов…

– Давненько меня графом не величали, – усмехнулся старик и сделал глоток чаю. – Я уже и забыл. А ты сметливый, весь в бабушку, надо полагать. Как там Зоя Николаевна? Надеюсь, в полном здравии? Она ведь моложе меня лет на десять.