Девушка и смерть - [33]

— Браво! — Энрике Корбуччи захлопал в ладоши. — Замечательно! Анжела, вы делаете успехи день ото дня.

— Я уж думала, что вы не придёте, — сказала я.

— Простите, — Энрике развёл руками. — У меня возникли непредвиденные трудности, мне жаль, что я вас так подвёл. Честно говоря, я не был уверен, что вы ещё здесь, зашёл на всякий случай, чтоб извиниться. Зато завтра вечером я в вашем полном распоряжении, если, конечно, у вас нет других планов.

— Договорились, — кивнула я. — Скажите, Энрике, а что, наш оркестр репетирует сегодня?

— Нет. То есть, он репетировал утром.

— А сейчас тогда что была за музыка?

— Не знаю. Я не слышал.

— Не слышали? А когда вошли — тоже не слышали?

— Нет, — Энрике с недоумением посмотрел на меня. — А что я должен был услышать?

— «Полёт журавля», — упавшим голосом сказала я.

— Нет. Разве его кто-то играл?

— Нет, — я качнула головой. — Должно быть, мне послышалось.

Мы распрощались, Энрике ушёл, и я начала медленно переодеваться. Сбывались мои худшие опасения — Корбуччи этой музыки не слышал, а значит, у меня и в самом деле галлюцинации, то ли от переутомления, то ли бог знает от чего ещё. Но Энрике же работает не меньше, чем я, а у него всё в порядке! Или тут дело в выносливости?

Заперев дверь, я пошла по пустому тёмному коридору. За окнами шумел ветер, стучал оголившимися ветками, посвистывал в щели какой-то из оконных рам. Пятна фонарного света метались по стенам и потолку. Завернув за угол, я вышла к лестнице. Ветер на мгновение утих, потом взвыл с новой силой, словно отыскав десяток новых щелей, и из этого воя родилось шелестящее, словно многократно отражённое эхом:

— Анжела…

Я обернулась. В полутьме был виден угол коридора, за ним стоял казавшийся отсюда непроглядным мрак.

— Анжела, — выдохнул мрак, — Анжела, Анжела…

— Кто здесь? — неуверенно окликнула я.

— Анжела, — снова повторил бесплотный голос. Я замерла, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — Анжела, не говори ему… Не говори о музыке, никому не говори. Это лишь наше с тобой. Наше… Наше…

Я развернулась и, опрометью выскочив на площадку, со всей доступной мне скоростью бросилась вниз по ступенькам. Ветер дунул мне в спину, взъерошив волосы, и ударился об оконное стекло на лестничной площадке.

— Никому… — свистнул ветер, пролетая мимо моей щеки. — Никому…

* * *

Осознание того, что сходишь с ума — не самое приятное чувство. С тревогой я ожидала, что вот-вот со мной произойдёт что-то непонятное, но страшное, после чего все окружающие заметят мои странности. Немного успокаивала мысль, что сумасшедшие-то как раз своей болезни не замечают, и раз я это подозреваю, то, стало быть, я не больна. Но уже в следующий момент я начинала сомневаться в своих выводах. Может ли заболевший сам усомниться в своём душевном здравии? Этого я не знала, и спросить было не у кого. Бьянка и Энрике знали о душевных болезнях не больше моего, да и боялась я им признаться. Приходилось переживаться свои трудности в одиночку.

Я стала рассеянной, танцевала хуже, у меня пропал аппетит, так что окружающие таки заметили, что со мной что-то происходит. Меня то и дело спрашивали, что случилось, но я с вымученной улыбкой отнекивалась и говорила, что со мной всё в порядке. Энрике качал головой, но не выпытывал, хотя не мог не понимать, что я вру. Я прекратила свои занятия с ним, стала ходить в театр только тогда, когда без этого нельзя было обойтись, то есть на репетиции и спектакли. И панически боялась оставаться там одна.

Так прошло около двух недель. Однажды, после спектакля, а это была «Рождественская сказка», я с толпой девушек направлялась к выходу, когда меня остановила сеньора Вийера.

— Анжела, — начала она, — мне жаль об этом говорить, но вы меня разочаровываете. Что вы сегодня вытворяли на сцене? Скажите, вы в состоянии сделать хотя бы простейший жете[15]?

— Да, сеньора.

— Так сделайте, сеньорита Баррозо! Давайте, давайте.

Я подпрыгнула.

— И что вам мешает проделать это на сцене? Я начинаю думать, что мы поторопились с переводом вас в корифейки. В общем так, Анжела: либо вы берёте себя в руки и начинаете танцевать пристойно, либо я поднимаю перед дирекцией вопрос о дальнейшей целесообразности вашего пребывания в театре. Вы меня поняли?

— Да, сеньора.

Сеньора Вийера развернулась и пошла прочь.

— Анжела? Вы — Анжела Баррозо?

Я обернулась на новый голос. Молодой человек лет двадцати на вид, во фраке, с букетом цветов, в общем, явно один из зрителей, пристально глядел на меня.

— Да, — сказала я, пребывая в некотором замешательстве. Молодой человек радостно улыбнулся.

— Вы меня можете не помнить, но мы с вами знакомы. Я — Андрес.

— Какой Андрес?

— Андрес ди Ногара. Помните? Лето, дача… Мы оба были ещё детьми.

В моей голове забрезжили воспоминания.

— Вы — Андрес? Это с вами мы однажды залезли в сад к сеньору Брага?

Андрес кивнул.

— Рад, что вы меня помните. Я вас не сразу узнал, вы очень изменились с тех пор. Но потом вас назвали по имени, и я вспомнил.

— Вы тоже очень изменились, Андрес… То есть, простите, сеньор ди Ногара.

Сеньор махнул рукой:

— Можно и просто по имени. Я нечасто вот так вдруг встречаю друзей детства. А вы, значит, тут танцуете?