Девочки - [12]

— Не надо! Не надо! — визжала я во все горло…

— Вот глупая, — заметил Робинзон, — разве ты не понимаешь, что из-за ветра мне ничего не слышно! Федюк, дуй сильней!

Федя был багровый от усилия, в это время козу подняли, и я перестала волноваться.

Теперь Робинзон выстроил себе палатку из кадетских шинелей, он жил там со своей собакой (Лыска выступила на сцену), коза паслась на зеленом сукне. Наш отряд переселился в самый дальний угол комнаты; за нами лежали поваленные стулья, изображавшие те лодки, на которых мы, дикари, приехали. Начался необыкновенный гам и шум; мы плясали воинственный танец и пели страшные воинственные песни вроде: «ого-го, съем, ого-го, всю кровь выпью! в черепе буду кашу варить!» и т. д. Все это выкрикивали кадеты, которым я вторила с восторженным визгом, стараясь перенять их голоса и жесты. Наши пленники — Ипполит и Федор — лежали связанными; костер был сложен, ножи наточены… тут произошло небольшое разногласие: Федор по роли был Пятница и должен был, развязанный нами, бежать и спасаться у Робинзона; Ипполита же решили зажарить и съесть, но он решительно воспротивился этому, объясняя, что когда человека съедят, то его уже нет, а он желает продолжать игру. Евгеша и Виктор не могли с ним сладить: он так дрался ногами, что чуть не разбил им носы; завязалась такая свалка, что Робинзон, быстро превратившийся в брата Андрея, перескочил стулья и объяснил, что если Ипполит не даст себя сжарить, то он немедленно выгонит его из игры; если же, напротив, он будет съеден, то никто не помешает ему продолжать играть, так как теперь его имя «Боевое перо», «Боевое перо» и съедят, а он будет потом продолжать играть под именем «Змеиный зуб», и это будет он же, но совсем другой дикарь, который приедет с новыми лодками и начнет настоящую войну против Робинзона. Это объяснение было принято, Ипполит покорился своей участи, Робинзон снова мирно гулял по полю с козочкой, которая весело блеяла. Игра шла дальше: Федор был уже Пятницей; растерзанный и помятый в борьбе «Боевое перо» превратился в «Змеиный зуб», и новая партия дикарей, вооруженная палками и копьями, снова высаживалась на берег, на этот раз затем, чтобы вступить в борьбу с поселившимся на острове белым. Мы напали, завязалась страшная схватка, имущество Робинзона было расхищено, палатка разнесена, и наконец все действия сосредоточились на козе: это была самая ценная добыча. Робинзон отбивался и уносил ее, перекинув через плечо и прикрывая своим телом. Пятница помогал ему, но не успевал на своих толстых, коротких ножках за быстрым шагом повелителя; бедный раб только цеплялся за бока и хвост козы, отчего в руках его оставались клочки белой шерсти. Евгеша и Викторушка с криками преследовали Робинзона, стараясь отнять добычу, Ипполит вертелся около козы и наконец снизу умудрился схватить ее за рог. Саша тянул за задние ноги, а я, ничего не видя, в какой-то чалме, закрывавшей мне пол-лица и залезавшей кистями в рот, с ружьем в руках, все бежала куда-то вперед, кричала, командовала, влезая на стулья, скатывалась с опрокинутого дивана, пока наконец, едва дыша, не уселась на пол и не сбросила с головы чалму и… увидела шестерых мальчиков, державших по куску козы.

— Нянечка, нянечка! — вырвался у меня крик. — Ко-за, ко-о-за! — Возглас мой был до того неистов, что мальчики очнулись и подбежали ко мне; у одного в руках была нога, у другого часть бока, бубенчики, рожки, Андрей держал голову с куском голубого банта, из-под которого торчала изогнутая, переломанная пружина, та самая, которую он решил «принять к сведению».

Андрей швырнул эту голову мне в ноги и крикнул оскорбленным голосом:

— Я так и знал, что эта девчонка испортит нам всю игру, мало ли какие бывают случайности, на войне и людей убивают! — И, подняв меня с полу, он приказал: — Держи передник, на, вот твоя коза… — Он сложил мне в передник разрозненные части, провел за плечо через классную, канцелярскую, вывел за городские ворота, снова щелкнул ключом, и до меня долетел его крик:

— Ребята, по местам, начинается война!

— Нянечка, нянечка! Ко-за, ко-о-за! — огласился коридор новым воплем, и когда няня, обезумевшая от страха, подбежала ко мне, я стояла перед ней грязная, опухшая от слез, лента исчезла с головы, и рыжие локоны торчали во все стороны, батистовое платьице, белое с голубыми горошинками, представляло собой одни лохмотья, сквозь дыру передника выглядывала одна козья нога.

— Господи! — могла только вскрикнуть няня, схватила меня на руки и помчалась в детскую.

В детской было полутемно, в углу, у образа Божьей Матери, горела лампада да на столе около няни стояла свеча, заслоненная от меня какой-то картинкой. После катастрофы с козой няня умыла меня, причесала, убаюкала и уложила в кровать. Но потом я проснулась и… снова залилась слезами.

— Господи Ты Боже мой! Вот горе нажила себе, — вздыхала Софьюшка, — ну что я буду делать, захворает дитя! И барыни, как на грех, нету дома; пойду хоть папеньку просить, чтобы пришел вас утешить…

VI Отец. — Золотой шарик. — Волшебные кладовые. — Живая коза

Отца мы очень любили; бесспорно, любили и мать, но ее мы побаивались: она всегда была слишком нарядна, не допускала нас ни бросаться ей на шею, ни теребить за платье, взыскивала за малейший беспорядок в туалете или за резкость манер. Но что стесняло нас больше всего — это ее требование, чтобы мы говорили с ней по-французски, для чего ко мне каждый день на один час приходила гувернантка, занимавшаяся с мальчиками, и учила меня тем коротеньким, бессодержательным фразам, которыми умные дети здороваются, прощаются, благодарят и просят. Эти маленькие фразы сдерживали нас больше, чем всякие требования и наставления; по-французски нельзя было ни кричать, ни капризничать, ни вообще распространяться, поэтому мы, дети, всегда при матери умно молчали или повторяли, как попугаи, ответы, которые она сама за нас составляла на свои же вопросы; только Андрюша, всеобщий любимец и гордость, немедленно переходил на русский язык и нередко увлекал за собой и нас до тех пор, пока строгая фраза «ne bavardes pas russe»