Девочки - [70]

На Телеграф-авеню было не протолкнуться: народ торговал кубиками ладана и этническими украшениями, с заборов свисали кожаные сумочки. В тот год в Беркли ремонтировали дороги, на тротуарах высились горы строительного мусора, асфальт бороздили глубокие трещины, будто в фильме-катастрофе. Люди в длинных балахонах совали мне трепещущие на ветру листовки. Раздетые по пояс парни с еле заметными печатями синяков на руках оглядывали меня с ног до головы. Девочки, мои сверстницы, в бархатных фраках, несмотря на августовскую жару, тащили бившие их по ногам саквояжи. Автостоп меня не пугал, даже после того, что случилось с Клодом. Клод безобидно маячил где-то на периферии моего зрения, мирно уплывал в небытие. Том был шестым по счету водителем, к которому я обратилась за помощью, постучав его по плечу, когда он уже садился в машину. Казалось, он был польщен моей просьбой, как будто я выдумала предлог, чтобы побыть с ним. Он торопливо обмахнул переднее сиденье, смел на пол бесшумный дождь крошек.

— Тут не очень чисто, — сказал он.

Извиняясь, словно я могла закапризничать.

Свою маленькую японскую машинку Том вел четко, на предельной скорости, и, перестраиваясь, всякий раз оглядывался. Аккуратно заправленная в брюки клетчатая рубашка хоть и просвечивала на локтях, но была чистой. Трогательные, по-мальчишески тонкие запястья. Он довез меня до самого ранчо, несмотря на то что оно находилось в часе езды от Беркли. Он сказал, что едет в Санта-Розу, навестить друзей, которые там учатся, но врать он не умел: я заметила, как покраснела его шея. Вежливый, учился в Беркли. Хотел быть врачом, хотя ему и социология нравилась, и история.

— Линдон Джонсон, — сказал он. — Вот это был президент.

Я узнала, что он из большой семьи, что у него есть собака по кличке Сестра и что ему слишком много задают. Он занимался в летней школе, готовился к вступительным экзаменам. Спросил, на кого я учусь. Его ошибка меня обрадовала: он подумал, наверное, что мне точно есть восемнадцать.

— Я не в колледже, — ответила я.

Я хотела было объяснить, что еще учусь в школе, но Том сразу же стал оправдываться.

— Я тоже об этом думал, — сказал он. — Бросить учебу, но в летней школе все-таки доучиться надо. Я ведь все уже оплатил. Ну то есть жаль, конечно, но…

Он умолк. Уставился на меня — до меня не сразу дошло, что он хотел, чтоб я его простила.

— Обидно, да, — ответила я, и ему, похоже, этого хватило.

Он прокашлялся.

— А ты работаешь или чем вообще занимаешься? Если не учишься? — спросил он. — Это не слишком невежливо, нет? Не отвечай, если не хочешь.

Я пожала плечами, притворяясь, что меня это не волнует. Как знать, может, тогда меня и вправду ничего не волновало, может, я и думала тогда, что с легкостью смогу вписаться в окружающий мир. Что я и дальше смогу жить просто. Разговаривать с незнакомцами, решать проблемы.

— Там, куда я еду… Я там живу, — сказала я. — Нас там много. Мы заботимся друг о друге.

Он смотрел на дорогу, но мои рассказы о ранчо слушал очень внимательно. О занятном старом доме, о детях. О канализации, которую Гай кое-как вывел во двор, какой-то запутанный узел труб.

— Это похоже на Международный дом [16], — сказал он, — где я живу. Нас там пятнадцать человек. В коридоре висит график уборки, самые противные дела все делают по очереди.

— Ну да, наверное, — ответила я, хотя, конечно, ранчо не было похоже на Международный дом, где подслеповатые студенты-философы ругаются из-за того, кто не помыл тарелку после ужина, а девочка из Польши грызет кусочек черного хлеба и рыдает по оставшемуся на родине мальчику.

— А чей это дом? — спросил он. — Это какой-то центр или что?

Странно объяснять кому-то про Расселла, странно вдруг осознать, что есть целый мир, для которого Расселла и Сюзанны просто не существует.

— У него скоро альбом выйдет, к Рождеству, по-моему, — помнится, сказала я тогда.

Я все говорила и говорила — о ранчо, о Расселле. Непринужденно упоминала Митча, как Донна тогда в автобусе — с осторожным, выверенным расчетом. Чем ближе мы подъезжали, тем красноречивее я становилась. Как лошадь, которая, истосковавшись по стойлу, понесла, забыв о седоке.

— Похоже, там здорово, — сказал Том.

Видно было, что мои рассказы его воодушевили, он их слушал с мечтательным восторгом на лице. Завороженный сказками о других мирах.

— Можешь покантоваться с нами, — предложила я, — если хочешь.

Услышав это, Том расцвел, застеснялся в приливе благодарности.

— Только если я не помешаю, — сказал он с густеющим на щеках румянцем.

Я думала, что Сюзанна и все остальные меня похвалят за то, что я привела им новенького. Расширила их ряды, провернула старый трюк. Щекастый воздыхатель вплетет свой голос в наш хор, подкинет нам еды. Но дело было не только в этом, мне еще кое-что хотелось продлить: приятное звенящее молчание в машине, запах кожи, который источали сиденья в застоявшейся духоте. Мое искривленное отражение в боковом зеркале, которое показывало только копну волос, веснушчатое плечо. Я оформилась в девушку. Мы проехали по мосту, миновали свалку, за которой шлейфом тянулся запах дерьма. Вдалеке ширилось еще одно шоссе, в обрамлении воды и болотистых равнин, а перед ним — резкий спуск в долину, где между холмами пряталось ранчо.