Девочка в гараже - [83]

Я горестно кивнула, утешаясь мыслью, что вскоре отдохну в своем уютном доме, в кругу любящей семьи. Но здесь останется больше тысячи женщин, для которых это страшное место и есть дом. Таких женщин, как Карен. И я решила вернуться на следующий день и поискать способы дать каждой заключенной, чей путь пересекается с моим, понять, что она имеет значение, смысл и ценность. Безысходность – худший из врагов, с которым я была призвана бороться здесь.

Чем дольше я служила в Эстрейе, тем больше Бог являл мне себя, показывал, кто Он и чем занят в этом мрачном месте. В отличие от опыта, приобретенного на конкурсе красоты, мне не приходилось гадать, чего Бог хочет от меня на этот раз. Я училась новой, деятельной любви, – училась делать тон добрым, смотреть в глаза, говорить с уважением, подбирать слова. Я делала все, что могла, чтобы привнести толику любви Иисуса в жизнь этих женщин. Мне хотелось любить их, как любит их Иисус, но я помнила, что занимаю серьезный пост и отвечаю за поддержание порядка и дисциплины в суровой тюремной обстановке. И мне предстояло убедиться, что балансировать на грани между сочувствием и авторитетом гораздо труднее, чем я ожидала.

В четырехсотом отсеке корпуса В содержались те, кого приговорили к условиям строгого режима – опасные, склонные к насилию. Им было нечего терять. Некоторые попали в тюрьму за убийство или покушение на убийство. Увы, у многих наблюдались психические заболевания, усугубляющие их трагическую историю. Большинство камер строгого режима находились на втором, верхнем ярусе отсека. Ни один надзиратель не имел право выпускать этих заключенных особой категории из камер в отсутствие второго надзирателя. Порой они яростно нападали на людей, даже не имея оружия, становились неуправляемыми, и это происходило неожиданно.

Мне предстояло убедиться, что балансировать на грани между сочувствием и авторитетом гораздо труднее, чем я ожидала

Прежде чем кого-нибудь из заключенных выводили из отсека, охрана надевала на них кожаный пояс толщиной с палец с закрепленным на нем металлическим кольцом. Через кольцо пропускали цепь наручников. Иногда заключенным заковывали и ноги: еще одно напоминание о Карен. Не имело значения, для какой цели заключенную выводят из отсека – для перевозки в суд на машине или для того, чтобы провести по коридору до тюремной больницы. Процедуры, политика и требования оставались неизменными.

Для того чтобы надеть на заключенную пояс и наручники, надзиратели пользовались люком на двери одиночной камеры. Люк был примерно на уровне пояса. Через него передавали и подносы с едой. Открывался он снаружи. Когда надзиратель готовился вывести заключенную из клетки, ей полагалось сначала просунуть в люк обе руки чуть дальше запястья. Через этот же люк в меня временами плевали, швыряли едой, плескали напитками и мочой. Не самые приятные условия работы.

Меня не смущала работа с этими заключенными. Я с уважением относилась к опасности. Как ни странно, я никогда не возражала против необходимости охранять их или заботиться о них. Но если в корпусе В с ними проблем не было, то в отсеке 400 из корпуса А складывалась совсем другая история.

Нет, они не были такими же опасными или склонными к насилию, как те, которые содержались в камерах строгого режима, – или, по крайней мере, не представляли опасности для охраны. Преступления они совершили против детей, в основном своих собственных. Физическое насилие. Сексуальное насилие. Одни женщины продавали своих малолетних детей, мальчиков и девочек, словно сутенеры, за наркотики. Другие сутками держали детей взаперти в темных чуланах или подвалах, без еды и воды. Детям они часто говорили, что те наказаны или «мешают» матери жить – то есть наркоманить, пить и заниматься проституцией. Бывало, мужчины из этих семей или живущие в доме приятели матерей жгли детей сигаретами, если те не слушались. Детей избивали всем, что попадалось под руку. Разъяренные взрослые швыряли младенцев об стену, как мячи. Дочь одной женщины умерла через несколько дней после появления на свет, отравленная токсичными парами: ее мать варила в номере отеля метамфетамин.

Моей работой было кормить и одевать этих женщин, следить за ними, заботиться о них так же, как и об остальных. Я воспринимала свои обязанности серьезно и искренне стремилась относиться ко всем заключенным по-христиански. Но когда меня отправляли к ним, я понимала, что любить их трудно – ужасно трудно. Мучительно было даже служить им.

Мне не хотелось ни разговаривать с ними, ни даже замечать их. Они казались мне неким видом живых существ, недоступных пониманию. Читая в их делах списки преступлений, совершенных ими, я не могла сдержать омерзения, когда узнавала, как они обращались с родными детьми – или как позволяли с ними обращаться. Как могло сердце этих матерей быть настолько отстраненным от их детей? Неужели им были чужды любовь, сострадание или нежность? Восемнадцать лет я заботилась о детях таких женщин: усмиряла их боль, старалась завоевать их доверие, достучаться до их ожесточившихся сердец любовью – моей любовью, любовью Эла, всей нашей семьи, любовью Иисуса. Но эти сердечки слишком часто оказывались покрыты глубокими незаживающими ранами, нанесенными поступками их матерей. Таких матерей, как женщины из отсека А-400.