Девочка в гараже - [81]

Из главного центра обеспечения безопасности тюрьмы ответили:

– Центр – надзирателю корпуса В. 10-9?

Принятый код. Просьба повторить сообщение.

– Корпус В – Центру: заключенная повесилась! Нужна помощь! – закричал женский голос. На этот раз он слышался отчетливо и внятно. – Скорее! – Голос сорвался на плач.

Я будто приросла к бетонному полу у входа на вышку. Пальцы сжались на дверной ручке. Подняв голову вверх, я увидела, как моя напарница срывается со стула у пульта.

– Я пойду! – крикнула я ей. До сих пор не знаю, почему я вызвалась. Ведь я была еще совсем зеленым новичком. Но явный стресс в голосе надзирательницы по рации побудил меня к действию. В сторожевой вышке должен всегда находиться хотя бы один надзиратель, и так круглые сутки, семь дней в неделю. Только второй надзиратель мог оказывать помощь где-то в другой части тюрьмы. И я оставила напарницу на посту, хлопнула дверью и помчалась по бетонному полу коридора к корпусу В.

Ботинки казались чугунными. В памяти всплывал душераздирающий крик надзирательницы. Спешить на вызов от надзирателя, разнимающего драку, я привыкла. Но за первый месяц работы я еще ни разу не слышала слов «заключенная повесилась». Я дотянулась до сумки, висящей на форменном ремне, дернула клапан на «липучке» и вытащила пару синих латексных перчаток. Их полагалось надевать, когда предстояло прикасаться к заключенным или их имуществу.

Я увидела, что еще один надзиратель спешит в корпус В, опережая меня. Топот тяжелых ботинок доносился отовсюду, указывая, что помощь идет. Я свернула в корпус В и через окошко в двери вышки увидела, как надзиратель указывает мне на трехсотый отсек. Раздвижная дверь отсека была уже открыта, все заключенные заперты в камерах. Только в одной дверь осталась открытой. Лавируя между столами, я пронеслась через общую столовую под громкий шум: заключенные орали, кричали, визжали, колотили в двери камер.

– Что там?

– Кто что сделал?

– Кому плохо?

Гвалт нарастал, его подхватывало все больше заключенных. Вопли. Стук. Я вбежала в угловую камеру, где опередивший меня надзиратель уже обхватил обеими руками женщину: та повесилась на собственной койке, в импровизированной петле из завязанного узлом лифчика. Надзиратель задыхался, его лицо было красным и мокрым от пота.

– Хватай ее за ноги! – кричал он в отчаянии. – Помоги поднять!

Руки повесившейся вяло обмякли. Женщина-надзиратель, которая вызвала подмогу по рации, тоже была здесь, но от нее, истерически рыдающей, ждать помощи не приходилось.

Ботинки казались чугунными. В памяти всплывал душераздирающий крик надзирательницы

Я влезла между металлическим остовом койки и повесившейся заключенной, уперлась в надзирателя, крепко обхватила ноги женщины и приподняла ее, прижавшись щекой к ее бедру. Пахло мочой и дерьмом. Они текли из нее. Они пропитали всю полосатую робу, и я ощутила влагу на щеке и рубашке. Заключенная была безжизненной. Тяжелой. А мы все пытались поднять ее – и хоть как-то ослабить давление петли на шее.

Во мне бушевал адреналин. Прошло лишь несколько секунд, а мне показалось, что других надзирателей пришлось ждать целую вечность.

– Спасатели уже едут. Вам обоим придется держать ее до их прихода, – распорядилась старшая, повторяя правило, которое мы и так знали.

Плачущую женщину она отправила в служебное помещение. Несмотря на весь свой опыт, та была сама не своя и ничем не могла помочь остальным.

– Она мертва? – рыдала она. – Мертва, да? Я ведь только закончила обход. С ней все было в порядке. Не может быть, чтобы она умерла, – она с плачем побрела к выходу из отсека. Я молилась. Мое сердце болело и за надзирателей корпуса, и за женщину у меня в руках. Я быстро поняла, какие узы здесь связывают иных надзирателей и заключенных. Плач надзирательницы указывал на реальность этих уз.

Вскоре трехсотый отсек заполнили спасатели, медики, тюремное начальство и надзиратели. Санитары привезли в камеру каталку. Мы передали повесившуюся врачам. Ей ощупали шею, расслабили петлю из лифчика, отвязали ее от спинки койки, осторожно положили на носилки. Я понимала, что жизни в ней не осталось, но подтвердить это должен был врач.

Старшая надзирательница велела мне подменить сотрудницу из корпуса В и помочь ее напарнику успокоить заключенных в других отсеках. Я пробралась через толпу официальных лиц и подала знак на вышку: отоприте дверь! Проходя по короткому коридору, я увидела (и услышала), что ситуация в отсеках 100, 200 и 400 вышла из-под контроля. В трехсотом царила мертвая тишина. Я с трудом сглотнула. Как же успокоить остальных? Все заключенные были заперты в камерах, но шумели так громко, что я не слышала рации.

Как звери в клетке, почуявшие приближение тигра, они метались и колотили в двери своих камер. Им ничто не угрожало, просто они не знали, что происходит, только слышали, что в одном из отсеков собрались надзиратели и медицинский персонал со всей тюрьмы. Хотя по внутренней связи отдавали распоряжения, заключенные так разошлись, что не слышали, как со сторожевой вышки им велят замолчать. Не переставая мысленно молиться, я попросила надзирателя на сторожевой вышке впустить меня в сотый отсек. Там требовалось личное внимание, а не рупор.