Девочка с персиками - [42]

– Ты что, не будешь пить?

– Нет, – через силу выдавил из себя Будилов. – Если я начну, то потом мне будет не остановиться. Не ехать же снова в Мюнхен?

– Да какая тебе разница? Это же закономерный процесс – бросил, снова начал, снова бросил, снова начал. Скажи, сколько раз ты уже бросал?

– Много.

– Вот видишь!

– Но сегодня я воздержусь.

На бедного Будилова было больно смотреть. Вокруг все упивались вином и обжирались деликатесами. А он терпел. Он мог бы пососать палец левой ноги у хорошенькой журналистки и завоевать еще одно женское сердце, но он угрюмо сидел трезвый, забившись в угол и ковыряя в носу. Хайдольф попросил, чтобы ему принесли кофе и курасан. Будилов обрадовался.

– Завтра пойду играть на гармошке, – сказал он.

– Скоро приедет француз Ив, а затем Гадаски. Предстоит очень много всяких событий – сперва парти по случаю дня рождения

Хайдольфа, затем мое выступление в Литературхаусе на юбилейном вечере "Винцайле", а потом ночь Голых Поэтов. Кроме того, я хочу снять студию и снимать там телок. Для фотовыставки. Когда у тебя кончается виза?

– 20 ноября.

– Как раз после нашего выступления в Бургтеатре. Ты ничего не упустишь.

– Да, в Вене течет сладкая жизнь…

– Нам надо еще пересечься с Паулем Бреттшу. Он хотел тебя видеть.

С Паулем Будилов познакомился в свой первый приезд. Пауль говорил по-русски. Его папа был австрийским художником, неисправимым распиздяем и пьяницей. Мама – литовкой. Пауль пошел в папу.

Пауль занимался кино – снимал короткие черно-белые фильмы на пленку в 16 миллиметров. С Будиловым и с Гольдцаном они задумали ряд сюжетов, которые Пауль снял затем в Питере. Пять фильмом. Я устроил их презентацию в Академии Художеств в анатомическом зале. Самой ударной лентой был "Маленький трубач" (Der kleine Trompeter). Все фильмы были без звука. Сняты на старой советской пленке, найденной

Гольдцаном на складе какого-то института. Но выглядело все эстетично.

История маленького трубача, которого играл Будилов, была проста – отсутствие в доме хлеба, чая и даже спичек, чтобы разжечь газ и вскипятить воду для больной жены, которую играла Ирка Васильева, заставляет главного героя одеться, взять с собой свой инструмент и идти зарабатывать деньги на улицу.

Глубокие сугробы, настоящая русская вьюга, срезанный угол улиц

Чайковского и Оружейника Попова. Играющий на углу Будилов. Его замерзшие от холода пальцы – крупный план. Прохожие, кидающие в чехол от инструмента какую-то мелочь…

Затем неизвестно откуда появившиеся два гопника, которые дают музыканту пиздюлей, забирают деньги и убегают. Еще раз кадры лежащей в постели больной кашляющей жены. Продуваемый ветром заснеженный угол. Конец. Русскими буквами.

Фильм был кайфовый. Этот блок мы хотели показать с Паулем и в

Бурге, но косоглазая Клавка ему отказала. Она хотела включать в программу лишь этаблированные вещи, типа Голой Поэзии и миксов известных ди-джеев. Пауль же показался ей слишком большим распиздяем. Конечно, Пауль на самом деле был охуенным распиздяем, но фильмы его заслуживали внимания. Мне было совестно, что их не покажут, поскольку именно Пауль свел меня с Клавкой.

С Паулем надо было встретиться. Пауль пил. Всегда. Пауль никогда не бросал пить. Такая мысль не могла даже прийти ему в мозг. Он пил, словно лошадь, и постоянно влипал во всевозможные истории по пьянке.

А еще мы хотели поехать к модному скульптору, ваявшему памятники неизвестным вождям – прикольные монументы, немного похожие на птиц, из списанных могильных плит монастырского кладбища под Веной. С нами хотел ехать и Юра. Я серьезно подумывал над идеей установить эти скульптуры в России. Вместо статуй вождям мирового пролетариата. И мне надо было обсудить возможные варианты подобного проекта. Это была заведомая авантюра. Я отлично понимал, что заменить памятники

Ленину подобными уродцами мне никогда никто не позволит.

"Степень свободы в том или ином государстве определяется степенью свободы его искусства" – сказал кто-то, не знаю кто. О степени же свободы искусства в постсоветской России можно было говорить лишь условно, поскольку ни искусства, ни его свободы как таковых просто не существовало.

Существовали лишь некие подражания расхожим западным трэндам и консервативный отстой давно отжившего соцреализма…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Теософские кордебалеты в дурдоме. Пальменхаус. Калимари.

Последние несколько дней Элизабет исправно ездила на генеральные репетиции в Югендштильный Театр. Школа Рудольфа Штайнера готовила грандиозное представление. Девушка волновалась, переживая предстоящий выход на сцену.

Несколько раз для прикола я просил ее показать нам некоторые символы телесного языка, изобретенного основателем школы. Элизабет выгибалась, закидывала руки за голову, переводя в пластику телодвижений одно из стихотворений Гете. Затем Будилов ебал ее в кухне или в параше.

Их отношения становились все более глубокими. Они неким образом объяснялись и даже научились ловить желания друг друга почти на лету.

Концерт неумолимо приближался. Дни становились короче, ночи длиннее. Когда мы с Будиловым приехали в дурдом, уже почти совсем стемнело. Пахло палыми листьями и падшими женщинами. Подъезд театра был освещен. Торопливо сбегалась запыхавшаяся публика – от главных ворот Штайнхофа надо было еще идти по территории психбольницы минут несколько. В горку.