Девочка из Франции - [41]

— Нет… но очень уж фасонистая! — прервал ее другой голос. Обладательницей его была очень высокая, смуглолицая девочка; все в ней казалось чрезмерно длинным — красные руки, ноги, падавшие на плечи черные волосы с жирным блеском, тонкий нос и большой рот. Она немного пришепетывала и говорила, растягивая слова.

— Для нашей Новак она, конечно, фасонистая, потому что француженка! — взвизгнул еще один высокий, совсем детский голос.

Обрывки разговора слились затем в отдаленный гул.

«Худющая, как глис… глиса». Что бы могло означать это слово — глиса?» — думала Жанетта, пока отец прощался с учительницей.

— Я буду твоей классной руководительницей, — сказала Марта Зойом и обернулась к Йожефу Рошта: — Скажите, пожалуйста, вашей дочери, что она будет учиться в моем классе. Я преподаю историю и венгерский язык. До свидания.

…И вот они снова на улице, где на мостовой играют в футбол ребята, где желтые и зеленые домики с балконами — словно цветы в глубине пустынных садов. Йожеф Рошта крепко сжал руку девочки. Непонятная ему самому горячая жалость щемила его сердце. Он оглянулся на огромное кирпичное здание школы с широкими, сверкающими окнами, окинул взглядом большой сад, какой-то успокоительно чистый и тихий, и мысленно сравнил всю картину с мрачным обликом трепарвильского монастыря. Обнадеживая самого себя, он вспомнил энергичное тонкое лицо женщины-директора, теплый, приятный голос Марты Зойом. Да, Жанетта будет в хороших руках, несомненно в хороших!.. И все же ему почему-то было так жалко, до боли жалко свою бледную, безмолвно шагавшую дочку. «Бедная девчурка! Характер у нее упрямый, непокорная, а кругом столько чужих! Милая моя, плохо воспитанная, непослушная дочка… Как-то найдет она свое место в этой новой жизни…»

— Папа, — неожиданно спросила Жанетта, — что такое глис?

— Глис?

— Ну глис… глиса́, — пыталась выговорить Жанетта, нетерпеливо глядя на отца.

— Может быть, глиста?

— Да-да…

— Ну, червяк, — объяснил Йожеф Рошта, радуясь, что девочка заговорила.

— Червя-як?!

В голосе Жанетты звенело возмущение, перед ее глазами всплыло веснушчатое лицо плотной девочки. Червяк! Худющая, как червяк!..

Упрямо сжав губы, она до самого дома не вымолвила ни слова.

События следовали одно за другим с молниеносной быстротой. Жанетта не успевала прийти в себя от одного, как на нее обрушивалось другое. Она была ошеломлена градом сыпавшихся на нее ударов. Прежде всего Дюла Дэржи, этот забойщик из Комло, улыбчивый человек с негромкой речью, близкий папин друг, оказался виновником ее большого горя! Получив письмо от Йожефа Рошта, он попросил недельный отпуск, чтобы помочь другу в первые дни. Изо дня в день рано утром они уходили по каким-то своим непонятным делам, разговаривали друг с другом целыми днями и долгими вечерами и все не могли наговориться. Часам к четырем приходила с фабрики тетя Вильма и тоже принимала участие в их беседах. Даже хлопоча у плиты, она боялась пропустить хоть слово и, оставляя открытыми двери на кухню, выкрикивала оттуда свои замечания и во весь голос подавала разумные, всегда уместные советы. С братом и с племянницей она обращалась одинаково: ругала их за беспорядочность, требовала, чтобы они, приходя домой, переодевались, платье вешали в шкаф, убирали постели; во всей этой воркотне было столько естественности и доброты, что Жанетта даже не пыталась сопротивляться.

В тот день, когда Жанетту записали в школу, Вильма Рошта пришла с фабрики в обычное время. Была она какая-то тихая, словно обескураженная. Переодеваясь в теплый фланелевый халат, она не кричала поминутно брату, не расспрашивала его и ничего не рассказывала сама. Вернувшись в комнату, переставила с места на место безделушки на столе, поправила книги на полке и устало опустилась в кресло.

— Ну как? Записал девочку?

Йожеф Рошта сказал, что они были у директора школы и что Жанетте уже послезавтра нужно явиться на занятия.

— Вот это правильно! — сказала Вильма и после короткого раздумья добавила: — Завтра мы купим ей все, что нужно, — темно-синюю юбку в складку, две блузки… ну, и все остальное. Пусть она будет одета не хуже других, а то еще, чего доброго, станут над нею смеяться…

Быть может, оба они вспомнили о тех туфлях с бантиками и стоптанными каблуками, которые причинили столько страданий маленькому Йожи Рошта… Задумчиво, с какой-то горечью Вильма произнесла:

— И сейчас еще попадаются среди молодежи скверные, подлые люди, — и тяжко вздохнула.

— У тебя на фабрике случилось что-нибудь?

Вильма неожиданно стукнула кулаком по столу так, что задребезжали расставленные на нем безделушки:

— Вот именно! Но я разберусь в этом, не бойся! Я человек терпеливый, к тому же слежу за собой и не позволю себе подходить к молодежи со стариковскими мерками… Я не требую от нее того… того, что приходит лишь с возрастом. Веселью, хорошему настроению человека я только радуюсь. У нас, например, целый день радио, чтобы легче нашим людям работалось. Это ведь не шутка — восемь часов просидеть за швейной машиной!

— Но что же случилось?

— А то, что все стенки кто-то исчеркал. Чего только там не написано! И ругательства, и гадости всякие… и глупые вражеские выпады… Уж не знаю, откуда они все это выкопали. Из радиопередач с Запада, что ли! — Вильма, такая энергичная, сильная женщина, сейчас чуть не плакала. — Меня это… ну, как обухом по голове ударило. Для того ли мы их учили? Ведь у них есть библиотеки — читай, пожалуйста!.. В семинары ходят, в театры. Труд им тоже облегчен — электричество вертит машины… Кто поспособней, выдвигается. Кем хочешь может стать! Да, далеко может пойти наша работница, будь только порядочной да прилежной. Это не то, что в мое время: как сядет девушка за машину, да так за ней и состарится. Не было у нее никакого выхода, никакой надежды. Ты-то ведь помнишь, Йожи… Но кое-кто не хочет понимать. Сколько ни делают для них хорошего, не желают понимать, и баста! — Голос Вильмы зазвенел воинственно. — Но погодите! Я уж узнаю, кто эти две негодяйки! Они наверняка из ночной смены — ведь вечером ничего еще не было…