«Дорогой батя Петр Михайлович, — писал ее сын, — тебе низко кланяюсь. Сделал ты мне много хорошего, и поэтому я тебя батькой считаю…» Дальше шли рассуждения о жизни и т. д.
— Где он теперь? — вздыхала по сыну тетя Луша. — Быстрее бы нас с неволи вызволил.
И она затихала, точно прислушивалась — не слышно ли голоса ее сына.
С дочкой у нее были весьма сложные отношения, вначале я даже подумал, что мать ненавидит Татьяну.
— Ходит брюхатая, — ворчала мать, когда муж уходил по делам. — Арбуз проглотила…
Дочка молчала, украдкой вытирала глаза.
У Татьяны был жених — раненый. От него она и нагуляла ребенка. Зарегистрироваться они не успели. Когда налетел немец, жених пропал. То ли ушел, то ли погиб… Он уже выздоравливал, а при той спешной эвакуации, которая была, на машины брали лишь тяжелораненых, а легкораненые, тем более выздоравливающие пошли своим ходом. Но ушли немногие, дороги перехватили немецкие мотоциклисты. Население, которое шло вместе с нашими войсками и потом вернулось, рассказывало, что раненых стреляли без жалости, а выздоравливающих загнали за проволоку, где не было воды, не то что хлеба.
Я знал, что такое два товарных вагона, прицепленных в конец состава со скотом.
Татьяна ждала жениха, надеялась, что он остался жив, вернется. Мать ее надежд не разделяла, хоть и упрекала скорее от отчаяния.
— Эх, дура девка, — ворчала она. — Где у вас ум? Ты вначале запишись, а потом мни зеленую траву.
Но при муже тетя Луша была смирной. Петр Михайлович девчонку жалел, украдкой от матери баловал — то приносил конфетку, то селедку или зеленых яблок, Татьяну мучило желание съесть то одного, то другого, то сладкого, то горького. Она однажды ревела часа четыре, прося мандаринов. Эта просьба была нереальной.
— Внучка у нас будет, — рассуждал по этому поводу Петр Михайлович. — Верный признак — характер у женского пола непостоянный с самого начала.
Когда я очнулся на сундуке, я еще не знал, к каким людям попал, с кем свела судьба. Наше знакомство должно было состояться.
— Тут жила моя бабушка… Полина Ивановна.
— Ты не убивайся… Мы не знаем… — ответила тетя Луша.
— Ее нет, — сказал Петр Михайлович.
Из соседней комнаты донесся голос Татьяны:
— Твою бабушку увели в гестапо.
О ее аресте мне рассказали следующее:
«Как пришли фашисты, сразу начали хватать народ. Беда беду родит, третья сама бежит. Слышишь — то одного взяли, то другого, а третий вышел из дому и пропал. Куда? — неизвестно. Исчез… Кто бежит, кто возвращается, кто прячется, а кто, наоборот, из щели выполз. Взять Болонку. Была стервозой, а как пришли немцы, стала царицей. Что хочу, то и ворочу. У нее первый муж немцем по крови оказался, и дочка, Ирка, — от немца. Документы она сохранила, ну и сбегала в комендатуру, комендатура двенадцать, по расовым делам. Какой-то там фюрер заправляет, эсэсовец. Ей привилегии… Вроде тоже госпожа. И распоясалась… Ведь что баба может натворить, если ей дать власть без удержу, ума не хватит! И то ей подавай и это, и то нехорошо и это плохо. Ну прямо сказка о „Золотой рыбке“. И чем лучше, тем хуже. Всю заразу припомнила: и когда кто не то сказал, и когда не так на нее посмотрел, и когда над ней посмеялся. Не стало от нее житья. У соседей… Придет — хвать одеяло, хвать чайный сервиз.
Ей говорят:
— Что же ты делаешь, ты же воруешь.
Она в крик:
— Ворую! Да я вас! Да так, да разэтак! Сгною, растерзаю, потому что вы не люди. А мне, по новым законам, что хочу, то у вас и могу взять, потому что ко мне господа офицеры ходят, Ирку сватают, она за офицера замуж выйдет, в Германию поедет, потому что она есть по крови немка, высший человек. И радуйтесь, что вас в гестапо не отправила.
А тут началась регистрация евреев. Коротких Соню и Марочку в комендатуру вызвали, а вернулись они со звездами. И Софья Ильинична, и Марка пришли как пришибленные, немецкой печатью проштампованные. И никаких у них прав, ни защиты, и каждая Болонка может плюнуть на них и обидеть.
Болонка потешалась:
— Интеллигенция! Грамотных строили! Вот вам, выкусите! Я всю жизнь кассиршей в городском саду работала… Покомандовали, такие-сякие, теперь я буду командовать!
— Простите, — отвечает Софья Ильинична. — Мы всю жизнь работали. Я музыку преподавала, вашу же Иру учила играть на фортепиано.
— Денег, еврейская морда, тебе все мало было.
— Я с Иры денег не брала, — отвечает Софья Ильинична, — зачем говорите неправду. Я детей с нашего двора по собственной воле учила, кто хотел заниматься вместе с Марочкой.
— Эх ты, гадина, с Марочкой. — Это Болонка. — Вон с вашей квартиры, ваших комнат! Теперь новая власть, новый порядок, поживите на первом этаже, как я жила!
И выгнала она Коротких из их квартиры. Все забрала. И пианино, и шкаф, и вазы… Затолкала Софью Ильиничну в свою голую комнату, свое-то унесла. Соседи, что могли, насобирали. У Болонки каждый вечер пьянка. Офицеры немецкие с девками танцуют под пианино. На пианино-то офицеры играют. Ирка-то только „собачий вальс“ одним пальцем умеет.
Утром за твоей Полиной Ивановной приехали, часов в восемь утра, уже толпа собралась. Толпа-то теперь нервная — часто облавы, торгуют, а одним глазом на заборы смотрят. Даже спекулянты и те опасаются — отберут товар, да еще по шее схлопочешь; подмазывать нужно полицию, русское гестапо. За Полиной Ивановной приехали немцы ка крытой грузовой машине. Офицер и шестеро солдат. В кузове люди были — нахватали. В то утро комсомольцев брали и большевиков.
