Девочка и рябина - [27]

Юлиньке сразу стало необыкновенно весело. Она вспомнила, как мама пекла пироги и на всю квартиру пахло ванилью. Вспомнила, как папа, выпив стаканчик водки, крякал, вытирал мягкие толстые усы, сажал ее, маленькую, на плечи. Он шел в колонне кировцев, и флаг хлопал Юлиньку по лицу.

Все это было давно.

Она выскочила из-под одеяла и, закричав: «С праздником!» — стала бросать через японскую ширму кулечки с подарками.

Поднялась беготня, запахло тортом, который Юлинька пекла в «чудо-кастрюле». В стенку стукнул Караванов. В ответ ему грохнуло шесть кулаков. Хором крикнули:

— С празд-ни-ком!

Касаткин, Алеша, Сенечка притащили подарки ребятишкам от комсомольцев и от месткома.

Снеговая принесла на полотенце большущий пирог с брусникой.

Вошел Караванов с двумя бутылками шампанского и с сеткой мандаринов.

Хлопали пробки, звенели стаканы…

А потом шли в колонне. Юлинька, Северов, Саня, Караванов с Фомушкой на плече — в одном ряду. «Боцмана» укутали, подпоясали, завязали шалью, и он походил на толстую девочку. За пояс ему воткнули флажок.

Снег повалил еще гуще, Юлинька фантазировала: весь город загорелся! Среди клубов снежного дыма языками огня вспыхивали флаги, лозунги.

О стены домов трещали, пузырясь, лозунги, металась цифра «39». Полотнища, натянутые над улицами, шумели в ветре, как туго надутые паруса. С одной стороны они были красные, с другой — белые. Деревья, дома, люди, колонны тоже с одного бока белые, с другого — темные. От этой бурной теплой вьюги было еще веселее. Люди, подняв воротники, завязав уши шапок, хохотали, толкались, пели.

Юлиньке занесло все лицо, снег забился в брови, в пряди волос, в уши. Она вытиралась платком и шла спиной вперед. Запнулась, повалилась в снег. Сенечка и Долгополов, смеясь, поднимали ее. Алеша дал «под ножку» Касаткину, и тот плюхнулся в сугроб. Вихри обрушивались на колонну.

Юлинька взяла Северова под руку и шепнула:

— А вдруг провалюсь вечером?

— Что ты, что ты! Типун тебе на язык! У тебя все так хорошо. И брось волноваться! — уговаривал Алеша.

Фомушку взял Касаткин, потом Дальский, потом Скавронский, потом Варя. И он уплыл на руках в гущу колонны. Саня волновался, бегал, искал его.

Караванов и Снеговая говорили о боях египтян с англичанами, о премьере вечером.

На площади все подравнялись, браво прошли мимо трибуны и дружно грянули «ура».

Казалось, еще не было такого милого, веселого утра. И Юлиньке то хотелось петь, то пойти на каток, то позвать всех и всей компанией уйти на лыжах в тайгу.

…Юлинька пришла за два часа до начала спектакля. Застелила столик салфеткой с вышитым красно-синим попугаем, разложила грим, вату, пудру, поставила зеркало.

Сняв платье и набросив на плечи мохнатый лиловый халатик, гримировалась.

Алеша бродил за кулисами, наблюдая, как шла с детства знакомая жизнь. Первых десять спектаклей он не играл. Да и вообще будет ли он играть?

Варя разносила костюмы на проволочных плечиках.

Парикмахер раскладывал по столикам пахнущие бензином парики.

Рабочие втаскивали на сцену в огромные двери декорации, пуская холод со двора.

Толстощекая, распаренная от беготни, Шура разносила реквизит: винтовки, наганы, кортики, с грохотом притащила два настоящих пулемета.

Прибежал запыхавшийся Сенечка, стряхнул с шапки и пальто снег.

В клубах мороза входили в театр актеры.

В гримуборных столики покрылись коробками грима, книгами, париками, реквизитом.

На вешалках вдоль стен висели матросские рубахи с огромными воротниками, полосатые тельняшки, бушлаты, бескозырки с ленточками.

Один актер переодевался матросом. Белокофтин — немецкий офицер — повторял роль, Касаткин-боцман лепил из гуммоза нос-картошку. Смазав его вазелином, полировал пальцами. Рыжий анархист, макая в пудру заячью лапу, выбелил загримированное лицо, словно мукой.

Парикмахер надевал актерам парики, наклеивал усики. Стоял шум, смех. Пахло пудрой, гримом, эфиром от лака.

Скавронский подходил то к одному, то к другому, делал последние замечания.

Сенечка раскладывал по столикам «программы» с надписью и поздравлениями режиссера.

Все это Алеша любил, все это навеки родное.

Юлинька, уже загримированная, в кожаной куртке, в сапожках, волнуясь, осматривала себя в трюмо. Когда вышла на сцену, сердце ее дрогнуло — невидимый зал, переполненный зрителями, гудел. Хлопали стулья, раздавался смех, слышалось шарканье ног. Глаза у Юлиньки возбужденно блестели, она от волнения передернула плечами.

Зазвенел второй звонок.

Юлинька прошлась по сцене, постояла на мостике у орудия, ко всему примерилась, проверила реквизит, пошептала некоторые фразы из роли. Руки ее стали влажными, дыхание шумным. Притаилась в уголке, чтобы не отвлекаться.

Подошел Караванов, в бескозырке, в тельняшке, шепнул:

— Дайте руку на счастье.

Маленькая рука Юлиньки была ледяной.

— Ни пуха вам, ни пера. — Караванов на цыпочках пошел в другой угол.

— Куда же вы? Я волнуюсь, как дурочка! — Юлинька схватилась за его руку.

— Не надо. А то я забуду текст, — улыбнулся Караванов.

— Все на выходах? Юлия Михайловна, Роман Сергеевич, вы здесь? — шептал Сенечка, как всегда, в панике.

В зале выключили свет.

— Приготовились! Начинаю!