Девочка и мертвецы - [59]

— Дядя Ионыч…

Ионыч повернул голову. В дверном проеме нарисовалась Катя в красном платочке, с лукошком полным грибов.

— Вот, — Катя протянула лукошко Ионычу. — Глядите, сколько насобирала, дядя Ионыч!

Ионыч утер пот со лба, подошел к девочке, взял лукошко и взвесил в руке.

— А чего долго так? — спросил.

— В подлеске все грибочки подерганы уже, пришлось в чащобу углубляться.

— Смотри у меня, — неопределенно бросил Ионыч и пихнул лукошко Кате в руки.

— Мне их пожарить? — спросила Катя. — Или бульончику сварить?

— А грибочки в подлеске не подерганы, — сказал вдруг Ионыч. — Тут другое. Кто-то спугнул их, вот и ушли они в самую глубь леса. Катька, как думаешь?

Девушка вздрогнула, прижала лукошко к груди:

— Н-не знаю, дяденька.

— Зверь появился в нашем лесу, — заявил Ионыч. — Я давно подозревал. Какие-то странные голоса да звуки из подлеска в последнее время доносятся. Что бы это могло быть? Зверь, другого объяснения не вижу!

— Да откуда зверю взяться, дядя Ионыч? Сроду в лесу никаких опасных зверей не было…

— Взрослым-то не перечь, вертихвостка! — рявкнул Ионыч, замахиваясь. Катя зажмурилась. Ионыч поскреб макушку заскорузлыми пальцами и продолжил спокойнее: — Не было, а вот появился. Надо будет в подлеске капканы расставить: авось, попадется. Завтра бы и заняться, да мне на целый день в Лермонтовку надо, по хозяйственным делам. Придется тебе, Катька, с капканами управляться.

— Дядя Ионыч, я не умею!

— «Не умею-не умею, дура я, тупая дура», — поддразнил Ионыч. — Научим! И не стой тут, глаза не мусоль. Займись жаркой грибов: хватит тунеядничать.

Катя развернулась и побежала. Ионыч с подозрением посмотрел ей вслед.

Пробормотал:

— Знает что-то вертихвостка. Знает, но скрывает. Но ничего-ничего: правда, она рано или поздно наружу полезет; как гной из чиряка полезет правда эта…

Глава седьмая

Рыбнев понял, что настала пора просыпаться, и проснулся.

Как понял? Черт его знает.

Бездна подсказала.

Тело после стольких месяцев обездвиженности было как чужое, и Рыбнев сразу взялся за тренировки; увещевавших его не перенапрягаться доктора и сестричку вообще не слушал. На седьмой день к Рыбневу явился приятный молодой человек в гражданской форме, с красной папочкой под мышкой. От молодого человека пахло дорогим одеколоном и крепким хранцузским табаком. Рыбнев сразу понял, что к чему. Поздоровались вежливо, но сухо. Молодой человек представился:

— Первоцвет Любимович. — Уселся на стул рядом с кроватью Рыбнева. Выпрямился, строго выдерживая осанку. Рыбнев развалился на кровати, изображая нахального больного, и сказал:

— Рыбнев.

— Я знаю, — кротко ответил Первоцвет и открыл папочку. — Два года в летаргической некрокоме, говорите?

— Вам виднее, — заметил Рыбнев. — Доктор уверяет, что даже немногим дольше.

— А выглядите вполне здоровым.

— Вы говорите таким тоном, будто это плохо.

— Это подозрительно.

— Вы считаете, что кому я имитировал? — Рыбнев усмехнулся.

— Слово «кома» напоминает мне о дешевых мексиканских серьялах, которые так любила смотреть моя покойная мамочка, — заявил Первоцвет Любимович.

— В тех мексиканских серьялах героев калечила гигантская некромасса?

— Только в некоторых из них. — Первоцвет Любимович улыбнулся. — Обычно некромасса принимала вид смазливого смуглого мужичка с жидкими усишками.

Рыбнев засмеялся.

Первоцвет Любимович пожевал губами:

— Позвольте задать вам несколько незначительных вопросов. Надо кое-что уточнить.

— Вы из ФСД? — спросил Рыбнев.

— Да. — Первоцвет Любимович кивнул. — Удостоверение показать?

— Нет, спасибо. Можно я вам для начала один вопрос задам, Первоцвет Любимович? Насчет Рикошета Палыча…

— Он погиб во время резни в Пушкино, — сказал Первоцвет. — Невосполнимая потеря для нашей службы.

Рыбнев вздохнул.

Первоцвет Любимович провел пальцем внутри папки:

— Позавчера к вам приходил мой коллега Машкин. Вы ему сказали, что ничего не помните из того, что произошло в Пушкино в тот роковой день.

— Тот роковой день, к сожалению, совершенно истерся из моей памяти, — сказал Рыбнев. Потянулся к тумбочке, взял пачку сигарет и раскуроченную в виде пепельницы алюминиевую банку.

— Тут разве можно курить? — с удивлением спросил Первоцвет.

— Нельзя, наверно, — сказал Рыбнев, закуривая. — Но я лежу в палате один — кому я помешаю?

— Хе-хе, — вежливо засмеялся Первоцвет и спросил, отмахиваясь от табачного дыма: — Вы ничего не вспомнили?

Рыбнев помотал головой:

— Нет, и, признаться, не очень хочу вспоминать. Мне стало известно, что в тот день погибла моя невеста. И Рикошет Палыч, как оказывается, тоже. Простите, Первоцвет, я не хочу ничего вспоминать.

— Вы же боевой офицер, — сказал Первоцвет Любимович, старательно водя пальцем в папке. — Неужели сами не хотите дознаться? Вы — уникальный человек, один из немногих выживших, — израненный, почти мертвый выбрались из города и пешком дошли до станции на берегу Махорки, где вас и подобрали. Без малого подвиг! К тому же, как говорят, шли вы с закрытыми глазами, словно лунатик!

— Шел, шел, а потом на два с лишним года провалился в некрокому, — заметил Рыбнев. — Словно финтифлюшка какая-то; не имею я права после этого боевым офицером называться. Один мне теперь позорный путь: на гражданку.