На этот раз ей нужно было вымыть лестницу, ведущую к парадному. Она шла с ведром и мочалкой, подоткнув сарафан. Хлопали дверьми проснувшиеся жильцы проходили коридором от умывальника, пофыркивая и утираясь на ходу. В конце коридора, где помещались официанты, отворилась дверь, и Парунька увидела: посредине номера спиной к дверям сидел не городской по виду человек.
Спина его показалась знакомой. Парунька поставила ведро, отошла в глубь коридора и подождала. Официанты, готовые к работе, с полотенцами на плечах, торопливо уходили в зал — не показывался один только Бобонин. Парунька прошла вторично мимо его номера и в щелку двери явственно увидала: раскрылив полотенце на руках, Бобонин говорил сидящему спиной к дверям мужику в дубленой шубе:
— Здесь тебе указчики и советчики найдутся, образованных у нас людей — гибель. Такие ли дела заворачивают! Заводы открывают вновь без всякой боязни, а ты за мельницу дрожишь. Лесопилку боишься строить. Расширяй дело, иди к финишу на всех парах.
Мужик в дубленой шубе отвечал, но говорил он так тихо, что ничего не было слышно, — до Паруньки долетали лишь слова:
— Суды, голова! Артельное житье.
«Кто это?» — подумала она.
— Артельным житьем они тебя не запугают. Артель сама по себе, а ты сам по себе, — опять полилась уверенная речь Бобонина. — Государству от тебя пользы больше приходит. Побаламутится, покричит Анныч в земотделах, да и бросит все. Европа умнее нас, и то артелей не заводит! Действуй, скажу тебе, смело и категорично, раздуешь кадило пуще прежнего.
Мужик поднялся со стула, и Парунька узнала в нем Егора Канашева. В бороде его прибавилось седины, морщинки на лице стали резче, но в остальном он был прежний.
— Советовали мне люди, — услышала Парунька, — большие приятели, валеной обувью торговцы, больно шибко советовали артель завести. Они завели в Заволжье и живут не хуже прежнего. Свой брат да сват и работники для отвода глаз в членах состоят — дело верное, выигрышное, но скоро сказка, Миша, сказывается, да не скоро дело делается. Люди — псы. На кого положиться? На Яшку прохвоста, на жулика Филю?
Не спеша он скинул шубу и выпил стопку водки.
— Одна у меня печаль, — продолжал Егор, — сын растяпа. Тараканьего шороха боится. Одно на разуме: «Уйду в члены профсоюза!» Ему твоя жизнь по нраву. Дело, говорит, чистое, барышное, а ответственности никакой и от всякой политики подальше. Молодежь пошла слякоть.
— По Лобанову делу подозрения кончились? — перебил его Бобонин.
— Петр Петрович следователю объяснение дал. Явное дело — утоп по неосторожности. Какие могут быть улики? Хорошие все-таки сидят в судах люди, понятливые, не придираются.
После этого Канашев подошел к двери и закрыл ее.
«Про что разговор? — подумала Парунька. — Артель свою думают сколотить, суды наши хвалят, Петра Петровича — не к добру».
Ей вспомнилось, что дело с гибелью Федора Лобанова вовсе затерялось: сперва писали в газетах с явными намеками на причастность к делу Канашева, а потом так все и сошло на нет.
Она спустилась на лестницу и принялась за работу.
По лестнице поднялся Матвей в черном дубленом полушубке.
— Анныч здесь? — спросил он.
— Тссс! — она зажала ему рот. — Канашев тоже здесь.
— Наш пострел везде поспел... Неугомонный... Ну веди.
Когда они поднимались по лестнице, Матвей поведал Паруньке, что постройка в Немытой непредвиденно оттянулась до сей поры, а по земельным делам у мужиков каждодневные скандалы. Артельщики просят вырезать им Малую Данилиху, полотнище земли у реки и подле леса на проезжих местах, а сельчане отдают большую Данилиху далеко за селом на пустыре и припеке. Канашев ведет и некоторых бедных на поводу, вооружая их против артельщиков-погорельцев посредством посулов да подачек, оттого Аннычу приходится туго.
— Я понимаю, что ему туго, — закончил Матвей, — но тут требуется не одиночная вылазка на врага, а определенный натиск. Общее наступление на кулака по всему фронту.
В каморке Паруньки сидел Анныч на дорожном узле и пил пиво прямо из горлышка. Подле него на разостланной газете лежали соленые огурцы и ломоть хлеба.
— Ну что, Анныч, новенького? — спросила Парунька.
— Маюсь вот по судам. Здесь тоже в один голос — пора революционной законности! А какая тут законность, если плутовской договор Канашева с обществом расторгнуть не хотят! Людей везде набито — несть числа. Все больше языком функционируют.
— Лень раньше нас родилась, — сказала Парунька, — все в город текут. Подмоги, что ли, нет вам? Не пойму я никак.
Наполнив стаканы пивом, Анныч расставил их перед присутствующими и сказал:
— Глотайте.
Матвей выпил, облизал губы:
— Теперь Шарипа у Анныча — первый козырь, — оказал он, — теперь в поповом дому отделение волостной кооперации. Немного членов, а все текут к нам и текут. Канаш-то закрыл бакалею, хочет в заводчики расти — лесопилку строит.
Стемнело. За стенами стало шумно, заиграло пианино.
— Веселитесь? — спросил он.
— Каждый день, — ответила Парунька. — Лучшая столовая в городе. Лучшие официанты, лучшие артистки.
— Бобонин тут же?
— Считается первым по работе. Обхождение знает. Притом трезв и строгий член профсоюза.
