Девки - [87]

Шла кутерьма. Бабы гнали мужиков на собрания, растревоженная молодежь гикала и свистела, не дозволяя мужикам-противникам сговариваться, а погорельцы наступали:

— Издыхать, что ли, нам прикажете с семьями на глазах у народа?

На совместных заседаниях Совета и ячейки та же молодежь говорила председателю сельсовета Семену:

— Гляди хорошенько, людей нетерпеж берет от холоду, — пождут да устроят спектакль всем на диво: новое освещение села в темную ночь. Равенство, так равенство, поддерживай молодежь, конфискуй божий дом под жилье!

Семен, косо поглядывая на членов Совета, твердил:

— Я за всех не ответчик. Решайте сами. А я поддержу.

— У каждого голова на плечах, — говорили на это члены Совета, — всяк ответчик за себя. Мороз скоро, люди в самом деле закоченеют. Верующие тем более должны иметь сочувствие.

Верующие собрались нехотя, говорили мало. Каждый знал, зачем пришел, и семьи артельщиков, живущих в амбарах, и погорельцев, не успевших обзавестись стройкой, без скандала получили на временное жительство зимний притвор церкви.

На другой день, сумерками, пришла к Марье Шарипа, вывела ее в сени и прошептала:

— Оказывать надо помощь переселенцам. Сколько всякого добра в церкви, икон, подсвечников! Вавила боится: разорят, говорит, расхитят, просит вынести.

— Богомолица я всегда была, — ответила Марья, — а теперь сама себя не пойму, за кем я иду, против бога или за богом?

Она сходила в дом, оделась, и они торопливо пошли вдоль улицы.

Вавила Пудов открывал церковные двери. Замки гремели, в морозном воздухе слышалось из бабьей толпы, собравшейся в ограде:

— Взыщет господь! Он терпелив, многомилостлив, а взыщет.

Тут, сбившись в кучу, стояли артельщики. Они отмалчивались в сторонке, но, как только растворились церковные двери, первыми вошли на паперть.

— В божьем доме в картузах ходят! — закричали бабы.

Анныч сдернул картуз, вслед за ним это же сделали другие. Толпа безбожников и богомолиц ввалилась в церковь, непривычно шумливо, с переговорами и злобным шипеньем. Бабы умильно, с воздыханиями приближались к подсвечникам и иконам, пугливо приподнимали их на руках и несли к церковной кладовке.

— Легче, — кипятился Вавила. — Что несете? Божий лик несете!

Он покрикивал на артельщиков, загораживая вход в церковь нетерпеливым погорельцам, приготовившимся входить с домашней утварью.

Погорельцы стояли на лестнице, ведущей к паперти, с детьми и пожитками, как цыгане на базарной площади. Их было семей восемь, многодетной голи. В ограде и подле них плакали малые дети. Кто-то пел озорные частушки.

— И как господь не покарает вас, антихристовы сыны, — причитали бабы.

Не успел Вавила освободить церковные стены от дорогих икон, как нетерпеливая толпа неудержимым потоком хлынула внутрь церкви. Кто-то зычно просил:

— Марьюшка, кормилица, подержи ты моего постреленка малость!

Марья подняла на плечи растревоженного мальчишку и понесла поверх толпы. За нею баба тащила ухваты, осколок самоварной трубы, сковороды, посуду в мешке... Табор тянулся бестолково и суетливо. Ребятишки, опережая матерей, пускались наперегонки с визгом и топотом. Каждый старался занять место поудобнее — клирос, угол подле печки. Вскоре все зимнее помещение церкви было завалено пожитками. Посреди пола нагромождены были мешки с житом, постельное тряпье, зимняя одежда. Ребятишки уже сдружились, не желая знать своих углов, наперекор взрослым. Бабы округляли себе уют. И вот невиданная установилась жизнь: продрогшие в землянках люди поставили столы на приволье, на них самовары, под столами сложили чугуны. Полным хозяйством зацвело богово жилье, и в нем вздохнули, наконец, земляные люди. Уже пылала печка. Хозяйки умудрились наставить в нее чугуны с картошкой, а дети забегали в алтарь, куда было заказано не входить, и матери охали, выманивая их оттуда: самим им в алтарь идти было нельзя, потому что женщина по уставам церкви «не чиста».

«Все по-новому, — подумала Марья. — Видно и я с ними на вовсе привязалась к политикам, к богохульному стану. Тоже за народное право».

Когда в ограде, запруженной глазеющим народом, Вавила Пудов с богомольцами уложил церковную утварь на телегу, появился вдруг человек на деревянном костыле. Он шел размашисто, заглядывал каждому в лицо, и все отворачивались от него в непонятной тревоге.

Человек стучал костылем, не поддаваясь на расспросы, трогал золоченые писульки царских врат, настоятельно кого-то искал. Полушубок, скроенный бористо[108] и емко, и шапка, опущенная на глаза, укутывали его с головы до пяток. Взрослый народ в спешке переселения не обращал на него внимания, но зато ребятишкам он показался очень занятным. Они разнесли слух о нем по деревне, и вскоре Анныч стоял в полутемном растворе паперти под картиною страшного суда, а пришелец ворчливо обливал его невнятной сумятицей слов.

Они сошли по лестнице вниз. Человек с костылем сердито уковылял за ограду. Подоспел Санька и зашептался с Аннычем.

— Нелюдим, а парень делюга, принять надо, кузнец из него хошь куда, — услышала Марья, — брательник мой это.

— Летатель?

— Он самый. Крылья сделал лубошные. Хотел с избы полететь, но только, упав, ноги поломал. Из больницы только что выписался.