Девки - [111]

— Ая-й!.. А молва была, ты парней не любишь. Вижу, больно мне рада.

— Дуралей ты, Саня! Про это не говорят даже между двоими. Это понимать надо сердцем — отводи лучше людские глаза от своего счастья. Ведь я в самом соку.

— Вот не знал, что ты такая!

— Что-ж. Обречена я на вечное одиночество? Уходит молодость, отцветает краса. Сколько нас по ночам подушку грызут, рвут себе косы, вы не видите?

— Даже не думал об этом... Поглядишь на тебя — будто и парень не нужен, глаза опустит, пальцем не притронься.

— Не верь девичьим речам, верь своим очам, Санек.

С этих слов стал Санька Марью распознавать по-настоящему. Так без сна они и прогуторили до свету.

Утром поднялись рано.

«Со смыслом баба, — подумал Санька, вспоминая всю эту ночь, — не понапрасну ее Федор любил. Горячая баба по существу. Разгадать ее надо до корня».

Девки встали. Вчера они договаривались идти к обедне. Но ни одна об этом не упоминала. Даже не замечали унылого звона.

— Нечего делать людям, вот и золотят себе плеши, — сказала Дуня и принялась за пряжу. — Паразиты пузатые. Кабы поработали на полосе.

Марья очарованно глядела на Саньку:

— А что церковь? Ломота зубная, скука! Сегодня, девки, пойдем в избу-читальню всей артелью, про планеты слушать.

Глава восьмая

С той поры Марья не отлучалась от Саньки ни на шаг. Гуляла она на виду у всех, голову держала прямо. Были разные пересуды: хорошее слово лежит, а дурному всегда воля на миру. Народ дивился спокойствию Василия:

— Славного роду-племени девка, а губы, гляньте-ка, до мозолей трепаны. Стыд и срам! Куда идет Расея?

Марья округлилась и посветлела лицом. Расторопности у ней прибавилось, смеху тоже. Молве наперекор в престольный праздник она разыгрывала в спектакле любовные сцены: целовалась на виду у всех.

— Родимушки! — шумели бабы, дивясь ее нестыдливому взгляду. — На глазах у всего честного народа франтится да целуется-милуется. Ровно учительша. Это хороших-то родителей дочь. Владычица наша, Оранская божья матерь — ей ли под одной матицей с комсомолятами быть? В бездну катимся...

В иное время, после ликбеза сочиняли стенную газету. Марья уже одолела буквари и теперь читала книжки.

Причитала «Хижину дяди Тома» и плакала навзрыд. Любила те книги, которыми можно было разжалобиться.

Зацвели Марьины тропы земляничным полымем. А тут подкатила Евдокия-Плющиха[139] — весна обрушилась на деревню звоном ручьев, курлыканьем журавлей, криком ребятишек у запруд да в оврагах. Близ полей, воды запахло придорожным навозом. Засуматошился люд, покатилися заботы колесом. Хлесткий дождь прогнал с горных путей ледяной черепок. На Фоминой неделе[140] погода унялась, и артельщики приготовились к посадке картофеля.

За делами как-то неприметен был раздор артельщиков с Канашевым. Весною соорудили народный дом: лес отпустило лесничество бесплатно, а Пропадев Игнатий с помощью молодых обделал сруб по сходной цене.

Все складывалось так, что Саньке некогда было думать о себе и о Марье. Время катилось, от Марьи он не отставал, молва притихла, и он, быть может, так бы и не тревожился, кабы жизнь, не заставила его призадуматься вдруг, да и очень.

Случилось это в Троицын день. После полудня Санька пошел к девкам разыскивать Марью, чтобы оделить ее леденцами.

В ярких платьях, как цветки, маячили девки в лесу.

Вечерело. Прохлада стлалась по полям. Наступало время коренной гульбы. Только хмельные парни ходили еще ватагами по опушкам, теребя гармонику. А под кустами сидели пары в обнимку. Вековушки, те бродили одиноко, прогоняя тоску припевками.

Санька прошел весь березняк и не нашел Марьи. Он спустился в овраг, заросший травами. Посредь оврага протекал вялый ручей. Застаивалась в вымоинах вода, зеленая, спокойная. По берегам ручья шли тропы.

Лишь только он завернул за бугорок, как увидел ее сразу. Светло-русая коса толщиною в руку до колен. Подняв руки, она укладывала на голову венок, выгнув налитое тело. Он бросился к ней, оттеснил ее в тень, принялся целовать.

Вспыхнув, она радостно сказала:

— Тошнит меня изрядно, Саня. Соленого все хочется. Позавчера тесто из квашни украдкой от мамы ела.

Он не понимал.

— Всегда на первых разах тошнит и чего-нибудь хочется. Дуралей, не знаешь бабьих примет. Грудь налилась, самой стыдно.

Точно огнем ожгло Саньку. Теплота ушла из сердца. Он припомнил, что у отца семеро детей, заново отстроенная избенка тесна. Отнял руки.

— Вот когда оно пришло, — продолжала Марья по-прежнему ласково. — Вовсе ведь не ждала этого, Саня. Право. С мужем-то жила сколько время, а ничего не приключалось. Душа не принимала, видно. Что молчишь?

— Весь день на ногах, — сказал он, — устал ужасно. Не обедал еще.

— Так пообедай иди, отдохни. Выйдешь — у амбаров свидимся. Мне сказать тебе надо еще что-то.

Есть Санька вовсе не хотел. Оставив Марью на тропе, он шибко зашагал к дому, но в избу не зашел, а прямиком отправился в сад, где была его постель. Он лег в большой тревоге. Думы одолевали его. Под пологом из материного дырявого сарафана ему стало душно, он раскрыл его и свесил ноги с грядок[141] телеги, заменявшей кровать. Через хитрую паутину веток маячила вверху холодная отмель Млечного Пути. Он спрыгнул с телеги и вышел к тропе. Меж рябин и вишенника стояла темь и тишина. Трещал в малиннике за банями кузнечик. Еле уловимые, ползли по земле шорохи девичьих гульбищ с околицы. Время шло незаметно среди небывало разгоряченных дум.