Девки - [108]

«Говорить ли?» — подумала Марья и открылась.

— Комсомолец он, бабушка, это верно, что безбожник.

Бабку как огнем ожгло. Поджала губы.

— Помогай, бабка, ежели чем можешь, чего уж там. Мой грех, моя и расплата.

— Испортит он тебя да бросит. Остеречься бы тебе лучше от него, девка, чем на шею вешаться. Любить таких одни напасти. Опять же отцу твоему не больно лестно. Отец твой да Вавила богочинные люди, а ты — богоотступница.

Марья сурово молчала. Тогда бабка легонько поднялась, лик ее переобразился и стал богочинным, голос — ласковым. Марья знала: девки любили бабку за готовность помочь, а больше всего за обильные советы.

— Наказуй детей с юности, — вздохнув, промолвила она, — да покоят тя на старости, аще же дети согрешат отцовским небрежением, ему о тех гресех ответ дати. Василий, Василий! Одно дите и то адовому племени — полюбовка. Не понесла еще?

— Ой, бабынька, что ты! Он и не подходит ко мне, вот печаль.

— Преклоняйся, милая.

Расстелив на полу старообрядческий половичок, бабка поставила Марью на колени в угол лицом, а сама села рядом.

— Вторь за мною со вниманием и земными поклонами, заговор на приворот.

Марья, вторя бабке и преклоняясь к холодному полу, стала говорить. Через щели шла сырь, пахло веником и золою.

— На море, на окияне, — повторяла Марья, — на острове на Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый. Встану я, раба божья, благословлюсь, ключевой водой умоюсь, со пестрых листей, со торговых гостей, со попов, со дьяков, со молодых мужиков, со красных девиц, молодых молодиц. Из-под того камня Алатыря выпущу я силу для привороту и сажаю ту силу могучую мому милому во все суставы, полусуставы, во все кости, полукости, во все жилы и полужилы, в его очи ясные, в его щеки румяные, в его белую грудь, в его ретиво сердце, в утробу, в его руки и ноги, чтобы кровь его кипела и шипела, чтобы он тосковал, горевал и в ночь спокою не видал, чтобы не мог он ни жить, ни быть, ни часы часовать, ни минуты миновать без меня, рабы Марьи. Поднялась бы тоска-кручина из морской пучины, поднялось бы горе из-за синих гор, из темных лесов, из частых ветвей. Поднимись, печаль-сухота, напустись на раба Лександра, чтобы он тосковал и горевал, как мать по дитяти, как кобыла по жеребяти, овца но ягняти. Запираю приворот тридевяти тремя замками, тридевяти тремя ключами. Слово мое крепко и лепко, как горюч-камень Алатырь. Аминь.

После того бабка подняла Марью с полу.

— Оцепенели ноги.

Бабка поддержала ее, усадила и сказала:

— Ступай домой, мимоходом заверни на выгон. Там стоит старый дуб. Ты распознаешь большой корень, торчит наполовину в земле. Под ним маленький корешок, туго-натуго перевязан суровой ниткой Это судьба твоя связана какой-нибудь супротивницей — отворот от Саньки.

— Ой, что ты, бабка! — вскрикнула Марья. — Неужто на меня такая напущена беда?

— Дальше слушай, девка. Ты этот корень сломай, да нитки развяжи, да пять раз прочитай молитву. А сама туго-натуго в другом месте корень перевяжи и зарой его потом в ямку. Ямку рукой обведи кругом, — отворот этот перейдет с тебя на соперницу. Тут ты умойся росой и спать ложись. А чтобы крепко наговор был да спорее действие имел...

Тут бабка прислонила свои губы к уху накрепко и прошептала невнятно какие-то слова. Марья не разобрала их, но смысл уловила догадкою. От стыда готова была сквозь землю провалиться. Только вскрикнула:

— Как же это, бабушка! Срам-то какой!

— В том, голубушка, тайность. Промежду же нас с тобой она схоронена будет на веки. Иди, дородная, с богом. Делай, что велю.

Белели звезды в ветках яблоней, а внизу отстаивалась темь. Марья укуталась полушалком, заворотила подол сарафана на голову, как делают это бабы во время дождя, и пустилась но тропе на зады к сараям. Вышла на выгон к старому дубу. Трясясь от страха, нащупала корешок под дубом; и верно, он был перевязан суровой ниткой. Марья сделала все, как велела бабка, умылась росой и прочитала пять раз «богородицу». Крадучись, пробралась она после этого в сенцы и с облегченным вздохом повалилась на постель.

Глава седьмая

Шла первая неделя великого поста. Верующие настроились на постный лад, говели. Заунывный колокольный звон с утра до вечера разносился по селу. Истовые, как кость, высохшие старухи со смиренным видом брели в церковь. Со столов не сходила скудная пища: горох, соленая капуста, огурцы, картошка в кожуре, пареная брюква. Везде шепчут молитву Ефрема Сирина[137]. В безбожной семье Лютовых только один дед Севастьян шептал эту молитву, украдкой отворотясь в угол. Там у него под мохнатой шапкой была спрятана ото всех маленькая иконка: «Господи, владыка живота моего. Дух праздности, уныния, любоначалия[138] и празднословия не даждь ми...»

Санька в эти дни свирепо проводил беседы о суевериях. Он уже все узнал о приезде Полумарфы и о том, кто из девок говеет.

Глухой ночью возвращался он с товарищами из избы-читальни. Огни везде потушены, только у «потребилок» брезжил свет. Комсомольцы направлялись к ним.

Подошли к избе Усти.

В избе были девки, раздетые для сна. Посреди пола постлана была хвощовая подстилка, на ней войлок. Лежали шубы кучей, ими укрывались.