Девчонка с голодными глазами - [5]

А теперь добавим сюда два предположения. Представим, что одинаковые желания миллионов людей сфокусировались в одну телепатическую личность. Скажем, девушку. Создали ее из ничего, из воображения.

Только представьте себе ее знание затаеннейших желаний миллионов мужчин. Представьте ее способность заглянуть в эти желания глубже самих людей, которые их испытывают, видеть ненависть и стремление к смерти, кроющиеся за похотью. Представьте тот все более полный зрительный образ, который она принимает, оставаясь при этом холодной, как камень. И представьте при этом тот голод желаний, который она должна испытывать в ответ на их голод.

Но я уже здорово уклонился от фактов, про которые рассказываю. А против некоторых фактов никак не попрешь. Как против денег. Мы ведь деньги делали.

Это как раз тот забавный момент, о котором я уже обещал рассказать. Я опасался, что Девчонка просто задумала меня малость потрясти в плане денег. Я ведь уже говорил, как она меня взяла в ежовые рукавицы — не пикнешь.

Но она никогда не запрашивала свыше самых обычных расценок. Позже я уже сам решил платить ей побольше, причем здорово побольше. Но она всегда брала деньги с таким презрительным видом, будто собиралась выбросить их в первый же мусорный бак, как только выйдет на улицу.

Может, так она и делала.

Как бы там ни было, деньги у меня завелись. Впервые за многие месяцы я мог позволить себе заложить за галстук, прилично приодеться и раскатывать в такси. Теперь я мог подъехать к любой девчонке, на которую бы только глаз положил. Надо было только выбрать.

Так что я, понятное дело, не мог не воспользоваться возможностью и не выбрать…

Но сперва давайте я вам про Папашу Мунша расскажу.

Не один Папаша Мунш искал встречи с моей моделью, но, по-моему, он один втрескался в нее по-настоящему. Я видел, какие у него становились глаза, когда он рассматривал фотографии. В них появлялось этакое сентиментальное, мечтательное выражение. Мамаша Мунш уже два года как лежала в могиле.

Спланировал он все очень ловко. Какими-то совершенно незначащими фразами он заставил меня проболтаться, когда она приходит на съемку, и одним прекрасным утром притопал по лестнице за несколько минут до нее.

— Я пришел на нее посмотреть, Дейв, — объявил он.

Я и спорил с ним, и врал, и втолковывал, что он не знает, насколько серьезно она относится к своим идиотским требованиям. Я предупреждал, что он нам обоим все испортит навсегда. Я даже, к собственному удивлению, пытался его вытолкать.

Он даже не возмутился, как поступил бы в любой другой ситуации. Только повторял:

— Но Дэйв, мне обязательно нужно ее увидеть.

Хлопнула дверь парадной.

— Это она, — сказал я, понизив голос. — Скорей уходите.

Он не ушел, так что пришлось затолкать его в лабораторию.

— И чтоб ни звука, — прошептал я. — Я ей скажу, что не могу сегодня работать.

Я знал, что он все равно попытается посмотреть на нее и наверняка вылезет оттуда, но на что-то большее был уже не способен.

Шаги слышались уже на четвертом этаже. Но в дверях она так и не показалась. Я почувствовал тревогу.

— А ну-ка убери оттуда этого засранца! — тявкнула она из-за двери. Не очень громко, самым своим обычнейшим голосом.

— Поднимаюсь еще на этаж, — объявила она. — И если этот толстопузый засранец немедленно не выкатится прямиком на улицу, то больше не получит ни единой моей фотки под свое вонючее пиво!

Папаша Мунш вышел из лаборатории. Он был весь белый. Выходя, он на меня даже не посмотрел. И больше никогда не рассматривал ее фотографии при мне.

Это про Папашу Мунша. Теперь про меня. Я уже не раз к ней подкатывался, делал прозрачные намеки, а со временем решился перейти и к более активным действиям.

Она стряхнула мою руку, точно сырую тряпку.

— Цыц, малыш, — сказала она. — Время-то рабочее.

— Но потом… — нажимал я.

— Разве мы не договаривались?

И я получил то, что, по-моему, было пятой улыбкой.

Трудно поверить, но с этой своей идиотской линии поведения она никогда и на дюйм не сворачивала. В конторе трогать ее было нельзя, потому что работа была важней всего, и она ее любила, и ничто не должно было отвлекать внимание. В другом месте я тоже не мог с ней встретиться, потому что, если бы попытался, больше бы уже ни одного снимка не сделал, — и это все при том, что деньги текли рекой, а у меня хватало ума не воображать, будто к этому имели какое-то отношение мой художественный вкус и способности.

Конечно, я не был бы живым человеком, если б и потом не пытался к ней подъехать. Но это всякий раз кончалось все тем же обращением, будто с мокрой тряпкой, и улыбок уже больше не было.

Я жутко изменился. Начал вести себя как сумасшедший, как дурень с пустой головой — только иногда мне казалось, будто она вот-вот лопнет. И все время ей чего-то рассказывал. В основном про себя.

Это было все равно что находиться в постоянном бреду, который, правда, нисколько не мешал делу. На головокружение я внимания не обращал. Это уже казалось вполне естественным.

Я метался по студии, и яркий рефлектор мог на мгновение обратиться листом раскаленной добела стали, сумерки за окном — густой тучей мошкары, а аппарат — большой черной вагонеткой. Но еще мгновение, и все опять становилось на место.