Дева в саду - [181]

– Она-то с какой стати?

– Вообще-то, это она нашла и врача, и клинику, и все прочее. Она все устроит.

– Тебе, наверно, паршиво…

Мраморно-белая Антея-Астрея в густеющем золоте вечера посмотрела на рыжую, любопытную Фредерику:

– Меня тошнит. Постоянно тошнит. От всего мерзко: от секса, шампанского, клубники… Публика хлопает – у меня в голове звенит. Одежда вся мала. Все опротивело, если хочешь знать. И страшно бесит, что я дала себя так провести. Я думала, на приличного мужчину можно положиться… ну, ты понимаешь. Ничего, теперь умней буду. А если ты считаешь, что я дрянь бесчувственная, то подумай, какой я еще могу быть в моем прекрасном положении?

Она, чуть запнувшись, зашагала прочь, светлая фантастическая фигурка, готовая в последний раз представить на сцене Большую маску…

– Redit et virgo, redeunt Saturnia regna, – анахронически возгласил Томас Пул; сноп изобилия и меч правосудия лишь слегка покачнулись в руках недвижной Астреи.

Фредерика чуть не в слезах разыскала Уилки. Уилки, в последний раз блеснувший в сцене «несси-восси!», увидел, что дело неладно, и тут же приобнял ее:

– А ну признавайся, что стряслось?

– Ничего. Это Антея. У Антеи несчастье. Мне грустно.

– Никакого несчастья, а просто красотка залетела. Это легко исправить.

– «Исправить» – мерзкое слово!

– Согласен. Я лично считаю, что профилактика лучше лечения. Но тут, видно, говорила страсть. Да, нехорошо. Надеюсь в своих похождениях подобного избежать. А как твои успехи?

– Не знаю. Не могу решиться. Мне страшно.

– Да ты, дитя мое, динамщица…

– Так вот как это называется. Запомню. Но я не такая, и тебе это известно. Я просто не знаю, как быть: я же наврала, а если будет кровь… или еще что? Что тогда делать? Он-то не знает, что я… А я не знаю ни что делать, ни как. Мне страшно.

– Говорят, моря крови – это в основном миф.

– Да? Но ведь мифы откуда-то берутся. Значит, у некоторых бывает кровь. Почему тогда не у меня? И хватит твоих шуточек! Я не динамщица, но и не дрянь бесчувственная, как Антея про себя говорит… Я бы не смогла, как она. Нет, правда! Ты посмотри на Стефани: она вся светится. И вообще, все не так просто. Малыши бывают чудесные, это готовые, живые люди и все такое. Правда, сама-то я вряд ли захочу ребенка. У Стефани, я думаю, тоже страсть заговорила, только ей хватило смелости ребенка оставить. Впрочем, оба примера не для меня. Что же мне делать?

– Ну-у, – начал Уилки, – мои планы тоже несколько нарушились. Я хотел после пьесы на пару дней сгонять на побережье с моей девушкой. Но она застряла в Кембридже, и я остался один. Хочешь, вместе съездим? У меня мотоцикл. Просто так покатаемся.

– Не могу. У меня же родители. И Маркус. И Александр, Александр, Александр… Не могу.

– Зря. Развеялись бы. Кучу проблем решили.

Фредерика мрачно улыбнулась:

– Не боишься динамщиц?

– В твоем случае нет, ибо ничего от тебя не желаю, кроме компании. А коли ты пожелаешь – тебе тоже бояться нечего, ты в меня не влюблена до полного идиотизма и не врала мне про любовные подвиги… Так что горизонт наш светел. Ну что, поедешь?

– С тобой, Уилки, никогда не поймешь, чего ты хочешь.

– О, это просто. Я хочу быть лучшим. Все остальное – включая людей – вопрос второй важности.

– Лучшим – в чем?

– Во всем. Вот что меня по-настоящему мучит. Не сплю ночами. Если ты лучший во всем – что же делать дальше? А насчет поездки подумай. Завтра я выезжаю. Заеду за тобой, либо умчу к морю, либо прощусь навеки.

Солнце садилось над последней сценой последнего спектакля «Астреи». Большинство актеров спрятались за кустами и деревьями, чтобы видеть ее. Александр с Лоджем сидели наверху амфитеатра и наблюдали зрелище, которого многие из публики были лишены: одинокую алую черту закатного солнца. Бывали вечера, когда светило во славе и крови огромным шаром закатывалось за особняком, террасой и подушкой, на которой умирала королева. Бывало, что к ночи павлиново-синее небо пересекала роскошная серебристо-багровая полоса. Сегодня тяжелые тучи громоздились все выше, опережая ночной мрак, и свет, падавший на Марину Йео, пришлось усилить прожектором с фасада. Контраст получился резковат, много драматичнее, чем сочла бы допустимым сама Елизавета.

И вот она сидела в последний раз на огромной, бежевого шелка подушке, в белой сборчатой сорочке и высоком рыжем парике, теперь уже явно ее тяготившем. Платье Елизаветы II, украшенное многими ярдами плиссированного льна, надетое ради простого и таинственного мига коронации, повлияло-таки на конечный вид сорочки, об истинном весе которой не мог бы догадаться зритель – так легко носила ее Марина, так легко кружилась в ней, так послушно следовал за ней шлейф. Лишь когда смерть начиналась всерьез, тяжела становилась ткань.

Она сидела, как сказано в летописях, мифах, в Александровой пьесе, по-детски прижав палец к губам, и, поскольку то была драма в стихах, говорила пышно и сбивчиво о природе вещей, об одиночестве, девственности, власти, о наползающем мраке. Сутулый Роберт Сесил озабоченно спускался и подымался по лестнице. Две женщины, похожие на прислужниц шекспировской Клеопатры, ждали неподвижно. У подушки были швы, отделанные крученым шнуром, и кисти из шнура по четырем углам. Королева говорила об Англии, лепетала о зеленых полях, сердито вспоминала о кольце, которым обручилась с Английским Краем, – безымянный палец искривился от старости, и пришлось его вместе с кольцом отпилить