Дева в саду - [177]

– Ты, конечно, понимаешь, что это значит, – игриво сказал Уилки Фредерике. – Впрочем, обещаю не сильно опоздать на твой банкет. От старой королевы к юной деве вспять опишу круг времени. Ты, кстати, уже с этим покончила?

– С чем это? – огрызнулась Фредерика.

– С девственностью, глупое ты создание!

– Нет, и я уже с ума схожу от этого! Я ведь соврала Александру, что у меня уже было. А еще я, оказывается, боюсь… И Александр так отстраненно держится, хотя любит… Я знаю, что любит! И он такой нервный, такой особенный – с ним нельзя вот просто так, как с тобой, обо всем говорить. Поэтому я все больше увязаю в мелком вранье и бог знает, когда и как это все выплывет… Да и пускай бы выплыло! Я не могу больше это выносить, я горю заживо!

– Да уж, – задумчиво изрек Уилки. – Положеньице не из простых.

В отличие от сатурналий Кроу, Фредерикин банкет не задался. Поначалу, впрочем, была надежда. Набралось достаточно педагогов, уверенно обсуждавших рабочие проблемы, методы изучения стихов и обучения людей. Возникла приятная интеллигентная аура, благодаря которой Уилки утишил беспокойное стрекотанье мисс Уэллс и даже вызвал у нее улыбку парой умных замечаний о Джордже Герберте. Александр сохранил спокойствие и легчайший назидательный флер, будучи зажат в углу Билловыми домохозяйками с писательскими амбициями. Фредерикины знаменитые отметки приобрели более широкое значение, когда Томас Пул отвел ее в сторону и заговорил о «Четырех квартетах». Не находит ли Фредерика, что интеллектуальная мощь автора и некий догматизм иссушают и обедняют язык произведения? Фредерика, переведя стрелочку своего аналитического аппарата в сферу сухого языка и сухой культуры, забыла Пулову округлую белую наготу на темно-зеленом фоне. Она заговорила с ним об Элиоте, как недавно с Александром о ритмах Расина, нашла, что Пул приятный человек, и была ему даже благодарна. И она, и Пул, пребывавший поначалу в агонии стыда, вспоминали потом этот разговор как исключительно вменяемый и важный эпизод безумного дня.

Впрочем, в приятной интеллигентной ауре были и тревожные, темные пятна. Маркус, одетый в свой единственный опрятный костюм, недвижно сидел на краю галерейного парапета и пустым взглядом смотрел поверх лужайки. Дэниел со Стефани ничего от него не добились. Он лишь повторял: то, что было, – прошло, ему не хочется об этом говорить. Александр рассказал Дэниелу свою версию Маркусовой «проблемы» и сразу ощутил, как спал с него груз ответственности и бессилия что-то изменить. Дэниел обдумал слова Александра, обдумал то, что Лукас сказал Стефани, и решил пока помолчать. Все чаще и чаще Дэниел жалел, что он не «религиозный человек», что в его понимании означало провидца, причастного великих тайн. В случае с Лукасом и Маркусом, думал он, его нынешняя вера и опыт могли пригодиться, лишь когда все окончательно перельется через край. Он старался приглядывать за Маркусом и за женой.

Уинифред, с которой никто не удосужился поговорить, стояла поодаль от Маркуса, а на самом деле – так близко, как только осмеливалась. Стояла и смотрела, как ее сын смотрит в пустоту. Он куда-то ушел от всего и всех. Глубже, опаснее, чем уходил раньше. Ей казалось, последуй она за ним – и он исчезнет совсем. Если же нет, то целая жизнь с Биллом научила ее: стоит ей выказать волнение насчет сына, как Билл оглушит их любовью или ненавистью, растормошит до боли или стянет в непереносимый дьявольский клинч… Избежать этого можно было, лишь изобразив спокойствие, непроницаемое спокойствие.

Миссис Тоун холодно наблюдала за Уинифред. Что бы ни говорили утешители, боль ожесточает, а предельная боль ожесточает предельно. Страдание не облагораживает, но может порой придать страдальцу оцепенелую осанку достоинства. Для миссис Тоун Уинифред была просто женщина, у которой есть сын и нет желания или возможности ему помочь. Сын миссис Тоун погиб летним днем, и зимой она бывала добрее к матерям живых сыновей, прощала им промахи и несовершенства. Сегодня же она смотрела на тени облаков и тусклые пятна света на лужайке и, слегка опершись рукой на широкие материнские бедра, ненужные девственной Афине, прихлебывала чай, не гнущаяся от боли.

Александр, дивно длинноногий и просто дивный, лениво подошел к Фредерике, стоявшей с Томасом Пулом, и попытался голосом старого друга семьи поздравить ее с отличными оценками. Фредерика нелепо оскалилась в ответ, как в прежние времена, и Александр удивился капризу желания, столь точно рисовавшего, как рука его скользит по этим загорелым горячим ногам, а рот все ниже спускается по худому горлу. Впрочем, вспоминая желание, он ненароком оживил его с той же точностью и понял, что неведомый каприз над ним властен до сих пор.

– А мы тут беседовали об Элиоте, – меланхолично проговорил Пул.

– Прошу вас, продолжайте, – отвечал Александр, стараясь быть подальше от Фредерики и поближе к бельмастому каменному монстру, оказавшемуся прямодушным и непогрешимым королем Артуром.

В целом облаке нижних крахмальных юбок под поплиновым платьем с розочками подошла Антея Уорбертон и тронула Пула за локоть.