Детство в солдатской шинели - [30]

— Ты будь поосторожней, Хенрик, — просил его Вольбикас. — Один ведь скачешь, с важным пакетом, гляди внимательно, не наткнись на немцев. Ну и песни пой потише. Понял?

— Есть петь потише, товарищ подполковник!

А песни рвались из его груди, летели одна за другой. С песней — будто с надежным товарищем, песня придает силу. Пока скачет, все песни споет, какие помнит, — и русские, и белорусские. Но больше всех полюбил он старинную литовскую песню. Подъезжает вечером к своим, распрямится в седле и заводит:

Тысяча шажочков до моего домика,

Когда я пойду к моей девушке…

Все часовые знают — Хенрик едет, песня его звонкая лучше всякого пароля.

— Ну, Хенрик, скоро ли наступление, а то мы что-то засиделись? Какие там планы у начальства? — спрашивают его друзья, а друзей теперь у него много — во всех полках дивизии свои ребята.

— Не сегодня завтра выступим. Ждите! — смеется заговорщицки Женя.

Однажды встретил Дануте, на гимнастерке у нее сверкал новенький орден Славы. Прокричал на скаку:

— Привет славным пулеметчикам! За что получила?

— За Витебск, за твою Белоруссию!

Женя все больше привыкал к Вольбикасу. Ему нравилась неторопливая рассудительность командира полка, уверенность, спокойствие в самой сложной ситуации, нравилось, что не кланялся пулям. Женя не раз отмечал, как подполковник по-отечески относится к солдатам, бережет их.

Перед сном, когда гасили коптилку, Вольбикас любил вспоминать прошлое. Рассказчик он был первоклассный, и перед Женей вставали яркие картины опасной подпольной работы коммунистов в буржуазной Литве, трудной молодости командира полка.

Вольбикас тосковал по дому, по семье и всем сердцем переживал за Женю, когда тот душными ночами иногда кричал во сне:

— Мама, мамочка, голова болит…

Вольбикас вставал, клал прохладную ладонь на горячий, потный лоб, рука его легко находила большую вмятину от осколка, под которой часто толкалась кровь.

— Suneli tu mano, suneli…[5]

Женя успокаивался, затихал. Ему снилась мама, резавшая, прислонив к груди, свежий черный каравай, отец, уходящий в ночь на конюшню в новом, пахнущем овчиной тулупе, бабушка, капавшая ему, больному, зелье через палец, чтобы травка не выскочила из пожелтевшей четвертинки…

Дождливым июньским утром Савин получил задание срочно доставить пакет в штаб соседнего полка. Быстро по карте уточнили его дислокацию, до штаба было километров девять, и Савин поскакал напрямик, лесом. Накинул плащпалатку, пригнулся, чтобы ветки не хлестали по глазам, замурлыкал на недавно придуманный мотив:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя…

Ехать было трудно, Женя вымок, но тут впереди засветлело, показалась поляна, за поляной — снова лес. Достал компас — выходило, что надо принять влево. Прошло полчаса, а лес все не кончался. Вдруг впереди послышались приглушенные голоса. Обрадованный, Женя хлестнул Пемпю по бокам. В пелене дождя увидел сквозь деревья две легковые машины, повозки. Если бы выскочил на дорогу сразу — попал бы прямо к немцам. Женя притаился, вслушался, повернул Пемпю и поскакал назад, затем спешился, стал за дерево. Постепенно урчание моторов отдалилось. Женя подполз поближе к дороге — колонна уходила по тракту налево, последний обозник скрылся за поворотом. Женя вскочил на лошадь и выехал на дорогу. Метрах в двадцати, на обочине дороги, переобувался немец с тяжелой рацией на спине.

— Хенде хох! Бросай автомат!

Немец подхватился, судорожно пытаясь оттянуть затвор «шмайсера», но Женя, чтобы не делать шума своим автоматом, с маху опустил шашку. Немец мигом отдернул руку, поднял вверх, клинок звякнул по стали. Женя подъехал впритык, снял с немца автомат, вытянул из-за пояса гранату, вытащил штык из ножен. Соскочив с лошади, показал, чтобы радист перевесил рацию на грудь. Напуганный немец долго не понимал, чего хотят от него, пришлось помочь. Женя крепко связал пленному руки за спиной его же брючным ремнем, своим стянул лямки рации сзади, сел на Пемпю, та подтолкнула радиста, и они подались по дороге вправо. Не прошли и километра, как Женя увидел вдалеке колонну, шедшую навстречу.

— Линкс, — скомандовал он радисту, и они свернули с дороги, зашли в густой ельник.

— Крикнешь — я стреляю, — прошептал Женя, нацелив на немца автомат.

— Найн, найн, — забормотал немец. — Гитлер капут, Гитлер пльохо.

Колонна подходила уверенным шагом, дружно зацокали копыта, впереди качалось в седлах боевое охранение, дымились бока лошадей.

— Свои, свои! — закричал Женя и через минуту был уже с пленным на дороге, рапортовал прямо самому командиру дивизии Карвялису:

— Товарищ генерал-майор, докладывает связной 249-го полка Хенрикас Савинас…

Генерал, не слезая с лошади, выслушал бойкий рапорт Савина, приказал занять оборону на случай, если немцы хватятся своего радиста и вернутся.

— Откуда будешь родом? — спросил Карвялис, соскакивая с седла.

— Из Оздятич, товарищ генерал-майор. Белорус я, из-под Минска, Борисовского района.

— Хорошо говоришь по-литовски, парень.

— Еще бы, у меня столько учителей, я ведь сын двух полков.

— Спасибо за службу, сунус. За пленного тебе полагается награда, что хочешь?

— Хочу домой на побывку, товарищ генерал. Родителей не видел четыре года. Живы или нет, не знаю.