Детство в солдатской шинели - [15]

— Огонь!

Застучали пулеметы, автоматы, гранаты полетели в окна. Что тут началось! Все дома под огнем. Кравченко, Пастернак, Дианов, Ольга Федоровна и я забежали за большой дом, ведем огонь. В соседнем доме вдруг опомнились и давай поливать по нашим. Подбегает к нам политрук взвода Дмитрий Коносов, вставил новую обойму в пистолет и бросился к этому дому. Выбежал на улицу, ну прямо вот перед нами. Тут его в грудь и ударило. Схватился рукой за сердце и упал навзничь. Ольга Федоровна птицей к нему, бежит, на ходу сумку открывает. Вдруг очередь автоматная, и она рядом с Димой осела. Мы из автоматов по чердаку, гранату кто-то бросил. Затихло в доме. Наши скосили тех, кто на островок стал вплавь перебираться. Через десять минут в селе стояла уже мертвая тишина, в полном смысле мертвая, все было кончено. Ни одна вражья душа не спаслась. Подобрали мы Коносова, Ольгу Федоровну, я сделал им перевязку. Коносова уложили в лодку, чтоб через озеро, а Олю на носилки и стали уходить. Первым умер Коносов. Утром умерла твоя мама. Похоронили ее на берегу реки Кондоки, у больших порогов. Такие дела, Виктор. Понимаешь, она как бы чувствовала свою смерть. Лежим мы на дневке, когда разведку ждали, сварили загусту, знаешь — эту затируху из муки, она ложку ко рту поднесет и не хочет: ком, говорит, в горле. Вдруг откуда ни возьмись — воронье, летает над нами, круги пишет. «Вот, Коля, гляди, — говорит она. — Чует мое сердце, глаза кровавым бинтом будто кто заслоняет. Сохраните Витюшку, не для детей война! Пусть подрастет, пусть хоть глоточек из ковша жизни отопьет, пусть девушку милую полюбит. За себя не боюсь, за него страшно мне…»

Минин замолк, полез в карман за носовым платком.

— Вот, браток, все как было рассказал, ничего не утаил. Тебе больно, и нам больно всем…

— Северьянову я доставил в санчасть, как приказало, — глухо сказал Виктор.

— Спасибо, знаю. От всей нашей санслужбы благодарность тебе. Мать очень гордилась, что тебе доверили везти ее. Жизнь человеческую тебе доверили, как взрослому, как настоящему партизану. Ты заходи к нам, мы тебя завтра ждем, блинов девушки напекут, самовар поставим, Ольгу Федоровну помянем по русскому обычаю…

После недельного отдыха пошла обычная жизнь. В шесть утра подъем, наряды, караульная служба, учеба, политзанятия, кинофильм или концерт в клубе, вечерняя поверка.

Однажды в красном уголке Бесперстов собрал открытое партийное собрание — приехал представитель политуправления Карельского фронта первый комиссар «Красного онежца» Владимир Ильич Васильев. Это была задушевная встреча. Васильев обрисовал обстановку на фронте, рассказал о славных делах партизан Белоруссии, Украины, о том, как бьют захватчиков другие партизанские отряды Карелии, назвал многих отличившихся бойцов отряда «Красный онежец».

После его доклада стали выступать партизаны. Говорили многие, каждое слово шло от сердца. Виктор тоже поднял руку.

— Прошу дать возможность отомстить за смерть моей мамы. Прошу больше не оставлять меня в тылу, в Лехте. Хочу идти вместе со всеми и бить врага…

Горло сжало, он попытался проглотить тугой комок, но не смог и сел. Васильев молчал, нагнув голову. Он знал Виктора еще до войны, помнил Ольгу Федоровну и сейчас впервые услышал о ее смерти.

— Мы тебя понимаем, Виктор, — сказал тихо Бесперстов. — Чувства эти близки всем нашим бойцам, и все мы будем мстить за Ольгу Федоровну, за славных героев-тимофеевцев, за других, кого сегодня нет с нами. Но бить врага, Виктор, будут взрослые, а ты помогай им, как помогал до сегодняшнего дня. Понял?

Во второй половине августа отряд снова выступил в поход по вражеским тылам. Виктору же дали десятидневный отпуск для поездки к бабушке в Беломорск.

Там он пробыл педелю, заскучал и вернулся в Лехту. Охранял склады и казармы, ждал возвращения отряда. Времени было много: перечитал тоненькие книжечки — приложение к журналу «Красноармеец», старые газеты, что лежали в красном уголке. Жил как все, кто был оставлен в Лехте, подчиняясь общему распорядку, жил на виду, и все же была у него тайна.

Иногда по вечерам наваливалась тоска. Он ложился на нары, укрывался с головой, пытался заснуть. Потом начиналось что-то странное: слышались чужие голоса; колыхались бегущие фигуры, размытые, словно в тумане; рвались вперед, наклонив к земле оскаленные, вспененные пасти, черные овчарки. Виктор поворачивался на другой бок, но видение не уходило, и он сползал с нар, вглядывался в темные углы комнаты, ощупью доставал из вещмешка гранату, подаренную Прониным, хотя у него были свои законные партизанские «лимонки». Запала в той гранате не было, зато была рубчатая чугунная рубашка, и граната стала тяжелой, удобной для броска. Совал ее за пояс, туда, где уже висел финский нож, подаренный Скоковым в черный памятный день, и выходил.

У самого леса стояла брошенная карельская изба, за ней гребенкой высились ели, четко пропечатываясь на кровавом закате. Подходя к избе, Виктор преображался, теперь он шел тихо, как моросящий олонецкий дождик. У крыльца замирал, прислушивался. «Они» пели! Они горланили, как всегда, бойко подыгрывая на губных гармониках. Виктор не торопясь доставал гранату, резко поворачивал ручку — ставил на боевой взвод и рывком открывал дверь в сени. Граната летела в черную пустоту. Выждав мгновение, Виктор проскальзывал в сени и, распрямляясь, изо всех сил вонзал нож в старый армяк, висевший на гвозде слева у входа.