Детство Ивана Грозного - [32]

И вдруг, будто отвечая на его вопрос, пес завыл.

Ваня пригляделся внимательнее и — волосы зашевелились у него на голове: среди истоптанной копытами травы валялось что-то красное — это были куски человеческого тела. На плахе, залитой кровью, рядом с воткнутым в нее топором лежали голые руки и ноги. А собака все выла, подняв голову и уставившись на ворота. Ваня тоже посмотрел вверх и застыл на месте: на него смотрел дядя Федя Мишурин! Отрубленная голова была насажена на кол, глаза расширены и залиты кровью, черты лица искажены — и все-таки Ваня сразу узнал его.

Крича от ужаса, он бросился обратно и не помня себя подбежал к калитке дворцового сада. Она была распахнута.

Мамка Евдокия в растерянности оглядывалась вокруг и, увидев Ваню, бросилась навстречу. Он уткнулся в ее толстый живот, сотрясаясь от крика.

— Ну полно, полно, Ваня, где же ты был? — спрашивала она. — Что же ты меня не послушался, батюшка? В детской Василий Васильевич ждет, — ругался, что я тебя одного оставила в саду. Не говори ему, что выходил за калитку! Да идем скорее, а то мне достанется!

Трепеща перед своим властительным родственником, она насухо вытерла Ване глаза, приласкала и еще раз попросила, чтоб не выдавал ее. Евдокия даже не поинтересовалась, что напугало мальчика: страх перед Шуйским заслонил все.

В детской, как всегда развалясь, сидел Василий Васильевич, в нетерпении постукивая пальцами по столу.

— Государь, где ты был? — спросил он.

— В саду.

— Один?

Ваня кивнул опущенной головой.

— Что делал?

— Крепость строил… из песка.

Ваня дрожал всем телом — перед глазами стояла голова растерзанного дяди Феди, насаженная на кол. Но надо было отвечать, чтобы не подвести мамку. И он отвечал на все вопросы ненавистного опекуна, хотя обычно отмалчивался, прячась за спину Евдокии. Только глаз не отрывал от пола, глядеть в лицо Василия Шуйского было мучительно.

А первобоярин благодушествовал: день выдался удачный. Ивана Бельского сейчас везли связанным на Белоозеро, его приспешники брошены в темницу, а главный враг его, Федька Мишурин-Поджогин, ничтожный дьяк-писака, который, пользуясь расположением Василия Третьего, так часто поддевал его своим змеиным языком, теперь получил сполна. Он, Василий Шуйский, сам руководил его казнью: заставил раздеться догола, наезжал на него, связанного, конем и, только натешившись, велел четвертовать, отрубить голову и повесить ее над воротами крамольникам в назидание.

Чтоб видеть глаза повергнутого врага в смертный миг, спешился и слишком близко подошел к плахе — кровь брызнула на парадный кафтан. Слуги подскочили, угодливо вытерли. Потом он ехал к своему подворью, как победитель после успешно завершенной битвы, и как после боя, с чарами и заздравными тостами встретили его сподвижники у ворот.

Потом его потянуло во дворец, так захотелось почувствовать свою власть и над юным государем, и вот сейчас он ощутил ее сполна.

Мальчишка отвечал покорно, даже глаза поднять боялся, и первобоярин решил вознаградить его: положил свою тяжелую ладонь на голову ребенка.

Ваня как всегда вобрал голову в плечи, но тут вдруг у самых глаз увидел брызги крови на рукаве Шуйского, ощутил даже ее запах и сразу понял все.

— Это ты, ты убил дядю Федю! — закричал он, разом забыв страх за себя и за мамку. — Бог накажет, накажет тебя!

Загадочное исчезновение

И Бог наказал: первобоярин Василий Васильевич Шуйский пережил Федора Мишурина всего на несколько недель. Он умер внезапно, от удара. Поговаривали, что отравили его, как некогда он сам отравил великую княгиню Елену. Но похоже — собственный гнев сразил его. Уж очень часто он стал выходить из себя, по малейшему поводу вспыхивал — и дома, и в кругу сподвижников, и в Тронной палате так, что от громоподобного голоса его сотрясались каменные своды дворца. В эти минуты бояре не смели поднять на него глаз, а Дмитрий Бельский сидел ни жив-ни мертв. Его оставили вроде как для показа иностранным послам: Бельские — фамилия известная на Западе и удалить ее из Думы — значило показать, что Русь раздирают распри изнутри, а выносить сор из избы не хотелось. Пусть думают, что в державе русской тишь да гладь, да Божья благодать.

Но шила в мешке не утаишь: не только среди собственных бояр, но и во дворцах западных государей открыто говорили о том, как наживаются грабежом Шуйские. На пирах у них пили из кубков великокняжеской семьи, — вырезанные на них для отвода глаз имена суздальских предков никого не могли обмануть.

Василий Шуйский налево и направо раздавал своим угодникам зажиточные места и должности. Его племянник Андрей Шуйский, поставленный наместником во Пскове, поборами и свирепым разбоем довел город до полного разорения, и он наполовину опустел — жители бежали кто куда. Многие, доведенные до отчаяния, сами начали промышлять грабежом на дорогах.

И как было иноземцам не воспользоваться этим! Будто псы раненого зверя, они обложили Русь и раз за разом откусывали от нее лакомые куски. Казанский хан хуже Батыя злодействовал в пригородах Нижнего Новгорода, Балахны, Мурома, Владимира, Костромы, Кинешмы, Галича, Мещеры, Устюга, Владимира, Шуи, Вологды, Татьмы, Гороховца, Вятки, Перми и других северных русских крепостей. Казанцы жгли, убивали, забирали православных в плен. Целые селения, обезлюдев, зарастали диким кустарником, монастыри обращались в пепел, церкви — в конюшни, а украшения с икон — в мониста для татарских жен. Кого не брали в полон — тех силой обращали в свою веру. Непокорным выкалывали глаза, обрезали уши, нос, отсекали руки, ноги.