Детство императора Николая II - [14]

— А вы, Никенька, не отвлекайтесь, читайте скорее ваши бумаги, а то мне некогда.

— В самом деле? Работы много?

— Я думаю, что много.

— Ну, ну, я сейчас. Ах, как они мне надоели, эти бумаги!

— А чего это перо ваше так скрипит?

— Просто паршивое перо. Некому досмотреть.

— Следующий раз принесу хороших перьев.

— А что вы думаете, Диденька? Буду очень благодарен.

Опять начиналось шуршание бумаг.

— Страшно медленно пишу. Это ваша вина, Диди. Это вы мне почерк ставили.

— Медленно, да чётко, — огрызалась мать, — никто не скажет — как курица лапой.

— А вот когда Витте[46] читает мои письмена, то всегда криво улыбается, и мне кажется, что он думает: «бабий почерк».

— И ничуть! — вспыхивала мать. — И ничуть! Я давала ваш почерк графологам.

— Ну? И что?

— Все в один голос сказали: ясная, трезвая голова, всегда логическая. Скрытная.

— Скрытная?

— Да.

Молчание.

— Да в нашем ремесле иначе нельзя, — следует не сразу ответ. — Ну вот, готово. Перекочювывайте сюда, Диди. В чём дело? Опять прошения? Опять по мою душу? Много? Всё многосемейные? Правоучение?

Он сам берёт из материнских рук ридикюль и начинает доставать оттуда вчетверо сложенные бумаги.

Мать начинает жаловаться на табачный дым.

— Да разве это дым, Диди? Это же ладан, — говорит, шутя, государь.

— Стыдно называть ладаном эту гадость! Ладан — священная вещь.

— Ну-ну, не буду. Сколько там душ?

— Да вот у этой пять.

— Пять? Ну дадим ей пять тысяч.

— Много, ваше величество. Куда столько?

— Какая вы жадюга, Диди! Что ж, царь не может дать бедной женщине пяти тысяч?

— А я говорю — много.

— А я в порядке высочайшего повеления приказываю вам всеподданнейше молчать.

Мать в притворном испуге зажимала рот, а государь говорил:

— Ага! Когда-то я вас боялся, а теперь вы дрожите от раскатов моего голоса. Времена меняются, Диди? А?

Начальница гимназии, по закону, не имела права освобождать учениц от платы. Она должна была представлять их прошения в Опекунский совет ведомства императрицы Марии со своим заключением, и только из Опекунского совета получалось распоряжение: освободить от платы или нет. Мама моя никогда этого не делала. Она эти прошения сохраняла у себя и при поездке к царю брала их с собой. Царь самолично брал у моей мамы ридикюль, вынимал оттуда все прошения и на каждом из них писал сумму, какую она находила нужным дать той или другой семье. Затем подсчитывал общую сумму денег, и на этом работа его кончалась. У матери было такое впечатление, что ему нравилось отвлечься от больших деловых забот и заняться такими пустяками. В конце беседы он, всегда шёпотом, просил никому ни слова не говорить о его помощи.

Мне доподлинно было известно, что за все двадцать два года деятельности моей мамы как начальницы гимназии ни одно прошение об освобождении от платы не было представлено в Опекунский совет. Это порождало удивление этою ведомства, куда ежегодно от всех женских гимназий поступало огромное число таких ходатайств. Но мама моя, памятуя приказ царя, никогда и никому не говорила, что это даёт он.

Я об этом упоминаю для того, чтобы осветить отношения его, бесконечно милостивые, к своей старой учительнице. Это были чувства того, быть может, порядка, какие у Пушкина, например, были по отношению к Арине Родионовне. Так же милостив он был и по отношению ко мне. Так, по его протекции я был переведён из полка на службу в Главный штаб: ему хотелось, чтобы я был поближе к матери. Он выручил меня из большой беды, когда я попал под военно-окружной суд после побега Фельдмана из севастопольской крепостной гауптвахты. Он принимал меня в частных аудиенциях. Вплоть до восшествия на престол я каждое шестое декабря приезжал к нему на именины. Он крестил моих детей, часто выручал, особенно в дни болезни, деньгами, но никогда, ни одним словом, не обмолвился о детских днях, прожитых вместе. А как-никак, прожито было вместе три года.

И я часто и подолгу ломал себе голову: в чём дело? Ничто так не сближает людей, как детство. И ничто так не приятно вспомнить в зрелые годы, как детские, вместе прожитые дни. Мне иногда казалось, что виною тут разница положений: он — царь, великий и самодержавный, я — далёкий и маленький его слуга. Правда, вся моя кровь и жизнь в его распоряжении — стоит только сказать слово, — но всё-таки разница остаётся разницей. Иногда казалось, что ему просто некогда думать об этом, голова занята не тысячью, а миллионом вещей: где тут вспомнить о детских пустяках? Но вот приезжала мать из дворца и говорила так просто и так мило:

— Ну, наморочила Ники голову так, что он, кажется, будет аспирин принимать. Всё торгуется, всё хочет побольше дать. Не знает того, что людей баловать нельзя. Просишь пятьсот, а он смеётся и пять тысяч пишет. «Ну что вам, Диди, лишнего нолика жалко? Ведь нужно, может быть, людям». Да ведь мало ли что нужно? На всех не напасёшься. А он: «Царь должен на всех напастись». Прямо стыдно ходить: обираю его как липку. А он ещё полдюжины мадеры обещался прислать. Какая-то, говорит, необыкновенная мадера: сам только по праздникам пьёт. По-моему, это он политику ведёт: хочет, чтобы я Алёшеньку[47] учила. Намёки такие делает, что, мол, отца грамоте учила, ну и сына тоже. А я: «Нет, говорю, здоровье не то, печёнка никудышная». Смеётся: «В Карлсбад, говорит, пошлю вас, Диди, в починку отдам свою старуху милую». Ну прямо вот брошусь на колени и разревусь: «Бери всё, здоровье, последние годы, последний отдых, последние силы…»