Детский сад - [192]

«Нет, это и не прошлое и не будущее. Это мое Сейчас, — решила она. — А Сейчас всегда вне времени».

Она подумала, что Зал Считывания — это трава парка на улице Ролфы. Ей мучительно хотелось, чтобы это был тот самый полумесяц из травы и деревьев и чтобы поутру она проснулась у себя в комнате с известием, что Ролфа переезжает к ней жить.

Милена щекой ощущала траву лета своего шестнадцатилетия. Ей хотелось окунуть кончики пальцев в шерсть Ролфы. Где же она? Почему она никак не может ее найти?

ИСЧЕЗЛИ И ТРАВА, и парк, и уходящая в бесконечность вереница Милен, каждая из которых была в своем Сейчас. Милена Вспоминающая воссоединилась с той Миленой, что была все еще жива.

Она чувствовала, что лежит на полу Консенсуса. Мысли в ней поднимались и падали. Над Миленой склонился Майк Стоун, а из уха у нее торчал инжектор пульса. Все в Милене словно раскачивалось взад-вперед, как лижущие берег волны небольшого озерца. Считывание закончилось. Она умирала.

Поцеловала ли ее в макушку Ролфа? Провела ли пальцами ей по волосам?

«Да», — был ответ.

«А дальше, — думала Милена растерянно, — дальше что?»

Глава двадцать первая Книга Третья (Низкопробная комедия)

КОНСЕНСУС ЦЕНТРАЛЬНОГО ЛОНДОНА вздымался над Маршем-стрит мясистым лесом. Солнечный свет он обращал в сахар, а вещества, которые брал из почвы, — в белки. Сок прокачивался через его сердце — Корону, — регулирующую все его бессознательные механизмы жизнедеятельности: циркуляцию кислорода и сахаров, удаление отходов, функционирование иммунной системы. И именно здесь, в Короне, происходил синтез памяти и мысли. Из Короны к корням уходили мясистые стебли органической ткани, которые под землей переплетались между собой и образовывали клубни, как у картошки. Крабы размером с кулак оберегали клубни от насекомых и мелких животных. А в узких кирпичных подземных коридорах, согнувшись как шахтеры, протискивались Доктора, бдительно осматривая драгоценную плоть.

Внутри клубней существовала четкая структура и иерархия различных участков плоти. Они назывались клетками. Вот в этих клетках и содержались матрицы Считанных, их индивидуальные сущности.

В распоряжении и ведении Консенсуса Центрального Лондона находилось более полутора миллионов душ. А вообще на территории Большого Лондона было пятнадцать таких Корон, которые сообщались между собой. В них содержалось примерно пятнадцать миллионов сущностей, почти все представляли собой отпечатки детей, прошедших Считывание в возрасте десяти лет.

Все являет собой голограмму; несколько смазанный образ целого. Дети Консенсуса пребывали в каком-то подобии спячки, отдельными воспоминаниями. Пока сама Корона отдыхала, дети играли, как могут играть смутные сны. Разрозненные, разобщенные, ввергнутые в смутное, меж явью и сном существование, сонмы душ Консенсуса словно пытались шевелиться в своих узилищах; снова жить, подобно безрадостным воспоминаниям, хранящимся на дне души каждого из нас. Корона грузно ворочалась в своей нелегкой дреме, в беспрестанном напоминании о вещах, которые она пыталась упрятать и забыть.

Консенсус Лондона дремал, вовлекаясь временами в смутное бодрствование Консенсусом Двух Островов, который, в свою очередь, по мере надобности привлекался Короной Европы; а Европа спала, сообщаясь, соответственно, с Короной Мира. Толстенные жгуты и ветви нервных узлов из плоти тянулись от страны к стране, через континенты и по дну морей.

Именно Короне Мира и понадобилась Милена Шибуш.

Эта огромная кора мирового мозга находилась в Пекине, и вот все ее внимание медленно сосредоточилось на одной клеточке плоти, размещенной в Англии, в Лондоне. Милена-матрица очнулась, пытаясь дышать. Несуществующие легкие инстинктивно попытались втянуть воздух, которого не было. Не было ни света, ни звука. Ее словно душили, зажав лицо подушкой. Она боролась, судорожно цепляясь, впиваясь в темноту. «Нет рук, — поняла она. — У меня нет рук!»

«Спокойствие».

Ее словно пронзило железным штырем.

«Соблюдать спокойствие».

Это был не голос, а импульс; прямая электрохимическая команда, заполнившая Милену до отказа.

И Милена затихла. Паника унялась.

Затем, стайкой птиц, стали доноситься и другие импульсы, более отдаленные и слабые:

Милена Ма

Ма Милена

Птицы-мысли были импульсами детей, доносившимися отовсюду. Они сновали, залетая в нее и вылетая. Импульсы поступали в виде приветствий и были задорными, радостными оттого, что их используют, прыткими и озорными. Они были игривы бодростью очнувшихся для активной, сознательной жизни, пусть хотя бы на время. Они исполняли волю Консенсуса.

Вот так! Вот как делай!

Делай как я!

Делай так!

Дети были похожи на разноцветные кольца, которые свивались в прихотливые петли вокруг Милены. Они знакомили Милену с тем, как существовать в Консенсусе. «Ты спишь, — рассказывали ей, — и сам потом становишься сном. Тебя касаются — мимолетно, быстро, едва заметно — мыслью и собирают твою реакцию, вроде как вирусом. А потом ее рассылают по остальным. А все реакции вместе слагаются в решение».

Это была передача опыта, как жить в рабстве. Бедные пташки пытались создать себе хоть какую-то отдушину для счастья. Они были полны доброты и искренности. Они по-прежнему были десятилетками, хоть и накачанными вирусом и заточенными в эти горы плоти, в крохотные клетки. Они и останутся десятилетними, пока их когда-нибудь не сотрут.