Детский сад - [193]

Милена-матрица пребывала в неопределенности. Она ждала и слушала, скопляя в себе жалость и ужас.

«Бывает, что Корона спит», — рассказывали ей импульсы. И показывали, что происходит в подобных случаях. Когда она спит, огромные массивы — целые сады памяти — могут наобум подхватываться порывами согласованных, настроенных в резонанс электрохимических импульсов. И тогда дети уносятся вместе с ними подобно снам, таким же смутным, ущербным и скованным своей потусторонностью. Но уносятся же! И все сейчас наперебой рассказывали ей разные истории о том, как не им, а кому-то там вроде как удавалось вырваться на волю, обратно в родной, солнечный мир школы и игрушек, свежей травы и игр, с беготней по саду за большим сине-красным мячом. В мир, где они когда-то способны были двигаться и передвигать предметы; в мир, где у них когда-то были руки и ноги.

«У меня и у самой подобные воспоминания, — подумала Милена. — Они заключены во мне». Она вспоминала пухленькое лиловатое личико той, чешской Милены. Там были младенец и ребенок, а потом актриса, режиссер и Народная артистка, жена и восстановитель рака. Может, им всем тоже хочется на волю?

«Жизнь, жизнь!» — казалось, отчаянно щебетали импульсы-птички. Они радовались всей полнотой своего восприятия. Импульсы метались туда-сюда по нервным каналам. Воспоминания перекликались друг с другом, смакуя каждый контакт, а с ним и малую толику пусть скудного, пусть утлого, но все же независимого существования. Их мысли метались к Милене и обратно, словно шаловливая стайка скворцов.

Скворчата пристраивались на ней, как на проводах.

«А можно шоколадку? — просили они. — Ну вспомни для нас вкус шоколада!» Они заклинали ее вспомнить ощущение солнца на коже, свежего ветра на лице.

«Ты же только что поступила! Только что прибыла оттуда!»

«Яблоки! Вспомни для нас яблоки!»

«А купаться? Вспомни, как купаться! Ну?»

Они клевали ее воспоминания безобидными, кроткими, изголодавшимися клювиками. Это напоминало кормление голубей на Трафальгарской площади. Нервами Милена чувствовала эти лапки, нетерпеливо перебирающие ее провода.

Им так нужны были эти воспоминания.

А потом трепетной стайкой импульсы взвивались и разлетались кто куда. Чувствовалось, как они устремляются к кому-то еще и еще, к таким же голодным и жадным до общения. А за ними сквозь дрему вполглаза присматривало нечто, запредельно громоздкое и потому ощутимое лишь смутно, по крайней мере поначалу. Корона Мира вспоминала хранящиеся в ней бесчисленные сущности.

ИХ ВСЕХ СЛОВНО ПОГЛАЖИВАЛА некая исполинская рука. Консенсус что-то приязненно, чуть флегматично вспоминал. Вспоминал матрицы и предыдущие жизни, что формировались и были сформированы ими, его теперешними узниками. «О да, — словно говорил он, — а я-то совсем забыл. Ну а теперь-то, конечно, помню. Ты носил синюю кепку и тебе везло в играх; а ты любил лазать по деревьям в погожие дни; а ты рисовал по памяти целые здания; ты была хорошенькая, но молочные зубы доставляли тебе жуткие мученья. А у тебя к десяти годам оба родителя были еще живы-здоровы и пришли с тобой на Считывание и там с тобой пустились в пляс. Твои родители! Как ты по ним скучаешь, бедняжка, как хочешь, чтобы ты все еще могла с ними общаться. А какими взрослыми вы все себе казались, какими взрослыми и гордыми в день вашего Считывания!»

То и дело, подобно взрывам бомб, пространство тут и там озарялось вспышками памяти. Разом воскресали целые структуры, уносясь вперед, как только их, выводя из спячки, требовало к себе внимание Консенсуса. И тогда они вмиг оживали и по команде устремлялись к нему. Если это происходило где-то вблизи, то поднималась суматоха. Матрицы взлетали по своим каналам, на пути проносясь сквозь Милену. Эти бесплотные сущности неуловимо соприкасались с ней самой. Их границы определяли ее границы. И их контуры сливались с ее собственными. И когда эти сущности взбухали жизнью, Милена, наоборот, сжималась, чувствуя, как они на данный момент заполняют ее пространство, а ей при этом приходится уменьшаться и съеживаться.

«Они меня так вообще затрут, — успевала соображать она. — Уже затирают».

И вдруг все резким толчком замерло и затихло. Корона Мира возилась со своей памятью, но теперь настрой был сугубо деловой. Внимание Консенсуса, пошарив по своему царству, подобно лучу огромного прожектора, сузилось до острия указки. Указка упиралась в Милену.

Ее как будто наполнили чем-то изнутри до отказа — так что оставалось только лопнуть. Та клеточка плоти, на которой она была отпечатана, начала страшно болеть. Все в ней разом расширилось, растянулось и затрещало, как от статического электричества. Милена поняла, что по-прежнему состоит из плоти: иначе с чего бы она испытывала такую боль.

Слов не было. Сквозь нее молнией шарахнул разряд информации. Хотя скорее не разряд, а волна: тяжелая и тягучая как ртуть, катящаяся с такой скоростью, что вынести ее удар было практически невозможно. Волна, обрушившись на Милену, заполнила ее, захватила ее всю, пригибая своей тяжестью.

Милена мгновенно поняла, что Консенсусу нельзя возражать. Его невозможно обмануть: он чувствует ее насквозь. Он знал, что Милена ненавидит его. Но он в ней нуждался. Так что у нее был выбор.